Выход подсказала Надя. Она принесла из ванной комнаты кусок мыла, натёрла им миллиметровку под рисунком, положила бумагу на ткань. Неторопливо провела карандашом по контуру рисунка — на ткани остались чёткие белые линии.

— Круто, — сказал я.

И пробормотал:

— Век живи — век учись.

Вечером шестнадцатого августа позвонила Елизавета Павловна Каховская.

В телефонном разговоре Зоина мама сходу упрекнула меня в том, что я «позабыл» о её семье — не захожу проведать ни её, ни её дочь. Пригласила меня в субботу «в гости». «Прошлась» мне по ушам рассказами о том, как соскучилась по мне Зоя, и как сама Елизавета Павловна будет рада меня снова увидеть.

— Заодно познакомлю тебя с интересным человеком, — сказала Каховская. — С боевым офицером. Они с женой тоже в субботу к нам наведаются. Хотят, что бы я погадала. Видишь ли, Миша, у подполковника во вторник заканчивается отпуск. Он возвращается на службу. В Афганистан. Хочу тебя попросить… пожать этому мужчине руку.

Елизавета Павловна не предоставила мне шанс отказаться — тут же «зашла с козырей». Она пообещала забрать с работы деньги за проданные подвески («я вычту из них твой долг, но там останется ещё приличная сумма»). И предложила мне выставить на продажу ещё «пару десятков» моих изделий.

— Вот в субботу к часу дня их и принесёшь, — сказала она. — Не придётся ни тебе, ни твоей маме ехать на другой конец города. Добираться из нашего района к моему магазину на троллейбусе — такая морока! Так что я сама отвезу подвески в понедельник на работу: чего только не сделаешь для подруги и её сына.

О своём муже Елизавета Павловна не обронила ни слова. А я расспрашивать о «дяде Юре» не стал: решил, что пообщаюсь с ним в субботу. Зато Каховская, будто невзначай, сообщила, что вчера в третьей городской больнице скончалась «та самая» Фаина Руслановна — «умерла на операционном столе».

— Ведь я ей нагадала, что не нужно ложиться под скальпель Рыбина, — заявила Елизавета Павловна. — Прямым текстом об этом сказала. Половина города знает о моих словах — не дадут соврать. Не послушалась меня, дура. И вот результат. Так что она сама виновата. А могла бы ещё жить и жить.

С воскресенья двенадцатого августа Вовчик являлся к нам домой ежедневно. Причём, в одно и то же время: едва я завершал зарядку и утренние процедуры. Пока я занимался делами (готовил обед и ужин или делал мелкий ремонт по дому) он либо рвался мне помогать, либо рылся на полках с книгами и играл Мишиными игрушками — в зависимости от его сиюминутного настроения. Но мне рыжий не мешал (не ныл, что пришёл слушать истории об Алисе Селезнёвой, а вместо этого мается от безделья). Я читал ему книги, когда завершал прочие дела. А Надю теперь ежедневно встречала не одна, а две детские рожицы — и обе ей радостно улыбались.

В пятницу я предупредил Вовчика, что пойду к Каховским. Рыжий расстроился. Но Надя ему сказала, что будет рада видеть его у нас дома — объявила, что он сможет дождаться моего возвращения в её компании. «Покажу тебе, как я шью тенниски», — пообещала она (рыжий снабдил её двумя стопроцентно предоплаченными заказами на выходные). Я заметил: Надежда Сергеевна не могла нарадоваться тем фактом, что у её сына (у меня) появился друг. Надя теперь этого «друга» «холила и лелеяла». Согласна была даже развлекать моего конопатого приятеля даже в моё отсутствие — лишь бы только тот не «потерялся» так же внезапно, как и появился.

Я пришёл к Каховским ровно в тринадцать часов. Уже вспотевший и уставший от жары и духоты. В неизменных сандалиях на босу ногу (Надя уже не уговаривала меня надеть носки или гольфы). Позвонил в дверь. Мазнул взглядом по металлической львиной морде. Расправил складки на шортах, выпятил грудь, где на белом фоне красовался логотип компании «Адидас». Прикрыл живот книгой Кирилла (Кира) Булычёва (будто боялся, что туда прилетит вражеский снаряд). Сжал в руке тряпичные ручки от сумки (принёс с собой двадцать подвесок). Отчаянно сдерживал чих: в носу зудело от разлитого в воздухе подъезда табачного дыма.

Дверь мне открыла Елизавета Павловна. Женщина встретила меня излишне радостной улыбкой и резким запахом духов. Я поздоровался с ней. И тут же чихнул. Сквозь звон в ушах услышал ответное приветствие. Протёр от слёз глаза. Увидел перед своим лицом знакомый пёстрый халат и красивые изгибы женского тела. Не сразу отвёл от них взгляд. Десятилетнее тело спокойно отреагировало на соблазн (что не помешало моему «взрослому» разуму насладиться зрелищем). Я тёр нос и глаза, скользил взглядом по фигуре хозяйки квартиры (не спеша поднимался от лодыжек к груди). Елизавета Павловна тем временем рассматривала мою одежду.

— Недурно, — сказала она.

Провела руками мне по плечам.

Скомандовала:

— Повернись.

Я послушно выполнил команду — продемонстрировал женщине свою спину.

Холодные женские пальцы прикоснулись к моей шее: Каховская сунула мне за шиворот руку в поисках ярлыка на тенниске — не нашла его. Женщина озадаченно хмыкнула, приподняла брови. Покивала головой, словно поддакивала собственным мыслям.

— Надо же, — сказала она.

Её голос прозвучал у меня над головой.

Я повернулся к Каховской лицом — заметил в глазах женщины удивление.

— Неужто эту рубашку пошила твоя мама? — спросила Елизавета Павловна.

Она вложила в свои слова восторженные нотки, словно пыталась мне польстить; всплеснула руками.

«Ясен перец — она», — едва не сорвалось у меня с языка.

Но я спохватился — «отфильтровал базар».

Сказал:

— Тётя Лиза, а посмотрите, какую она вышивку сделала!

Я ткнул себя пальцем в грудь, горделиво приподнял подбородок (вновь «изобразил Вовчика»).

— Правда, крут… клёвая?!

Держал глаза широко открытыми: изображал детскую наивность.

— Красивая, — согласилась со мной Каховская, — очень даже…

Она замолчала. Не глядя отыскала на стене прихожей выключатель — зажгла свет. Снова потрогала ткань моего рукава, пощупала ворот, провела рукой по полоскам на моих плечах. По-птичьи наклонила голову — уставилась на адидасовский логотип.

Я всё ещё прижимал к животу книгу. Но защищался уже не от «бандитской пули», а от холодного, оценивающего взгляда женщины. Почудилось вдруг, что я стоял на витрине. Почувствовал себя неодушевлённым пластмассовым манекеном.

— Отменное качество, — задумчиво сказала Елизавета Павловна. — И ткань замечательная. Хорошая работа. Вот удивили, так удивили…

Она поправила в ухе серёжку, повертела на безымянном пальце кольцо. Снова прошлась взглядом по тенниске, словно снимала её на видео. Набрала в грудь воздух — решила задать мне вопрос. Но тут же отложила это намерение на потом. Потому что из кухни донёсся мужской смех (мне почудилось, что от этих звуков звякнули хрустальные висюльки на люстре). Каховская встала по стойке смирно. Бросила взгляд через плечо. И тут же ногой подтолкнула ко мне знакомые красные тапки.

— Мы ещё побеседуем об этом, — обронила Елизавета Павловна.

Она проследила за тем, как я переобулся, сказала:

— Сумку оставь в прихожей. Утром отнесу её в машину.

Поправила мне причёску, сообщила:

— Сейчас познакомлю тебя со своими гостями. Они пришли полчаса назад. Предупредила их о твоём визите.

Заметила недовольство на моём лице, махнула рукой.

— Нет, ничего… такого я им не говорила, — сказала Каховская. — Не переживай.

Она поправила теперь уже свою причёску.

— Только пообещала, что начну… работу, когда решу вопрос с тобой. Рассказала о твоих подвесках… и всё такое прочее. О твоих приступах им не говорила. Как мы с тобой и договаривались. Ты же знаешь: я всегда выполняю обещания. Так что не волнуйся.

Каховская погладила меня по плечу, словно успокаивала.

— Помнишь, что нужно сделать? — спросила она. — Просто пожмёшь им руки. И всё. А потом отведу тебя в комнату Зои. Деньги за подвески и пояснительные записи уже лежат у моей дочери на столе. Там почти тридцать рублей. Заберёшь их, отнесёшь маме.