— Или считаешь, что я не разбираюсь в машинах? — спросила Зоя. — Будто только мальчишки в них разбираются! Я понимаю в автомобилях даже получше, чем ты! Понял? У моей мамы есть машина. И у папы — тоже. А у вас ни одной нет. Скажешь: не так?

— Так, — согласился я.

С грустью вспомнил о своём почти новом внедорожнике, который жалобно скрежетал, сминаемый огромной тушей гружёного лесовоза.

— Машины у меня нет. Но мне она пока и не нужна. Куплю, когда понадобится. Нашла проблему. Ты хочешь потрещать со мной о достижениях АвтоВАЗа?

— Что? — не поняла мой вопрос Каховская.

Но не позволила его повторить.

— Ты очень сильно изменился, Иванов, — сказала она. — Даже мама это заметила. Вот смотрю я на тебя и думаю: ты ли это вообще?

Я вновь подивился умению женщин «прыгать» с темы на тему (эта женская странность «напрягала» меня и в прошлой жизни). Женщины словно не чувствовали разницу, о чём разговаривать. Часто перескакивали с одной мысли на другую — зачастую ничем не связанную с предыдущей. Так поступала в прошлом моя супруга. Замечал такую особенность и у Нади (интересно, моя мама тоже итак поступала?).

Вот и сейчас я не сумел мгновенно перестроить мысли с автомобильной тематики на обсуждение моей личности. Потому позволил себе маленькую месть: после затянувшейся паузы ответил вопросом на вопрос (научился этому у своей жены).

— А каким я был раньше?

— Раньше — это когда? — спросила Каховская.

— До того, как в мае загремел в больницу, — уточнил я.

Зоя скривила губы — будто надкусила кислое яблоко. Дёрнула загорелым плечом (заодно поправила бретельку). Ветер убрал с её лба выбившиеся из пучка волоски.

— Совсем другим, — сказала она. — Не внешне. Так-то… ты даже не подрос. И не загорел. Но ещё весной ты казался тихим. Пусть и странным. Не наглым, как сейчас.

Каховская взглянула на меня сверху вниз.

— Мы с тобой нечасто разговаривали, — призналась она. — Ты вообще ни с кем особенно не общался. Почему-то. А это правда, что ты потерял память?

Я увидел впереди Надин дом (даже рассмотрел окна Мишиной комнаты). Идти до этой пятиэтажки оставалось не больше пары минут (даже черепашьим ходом). Вот только я туда уже не спешил. Потому что заинтересовался темой разговора (мысли о маячившем на горизонте Дне знаний посещали мою голову всё чаще). Я пошарил взглядом по сторонам. Увидел в тени деревьев лавку — указал на неё Каховской, предложил Зое присесть (соврал, что разболелись ноги). Девчонка кивнула — неуверенно и неохотно. Мы сменили траекторию: направились к незанятой скамье. Прошли мимо детишек, прыгавших по расчерченному мелом асфальту.

Я смахнул с лавки мусор, уселся на не слишком чистые доски (всё равно шорты придётся стирать: провонялись табачным дымом). Доски будто не почувствовали моего веса: даже не скрипнули. Рядом с нами тут же приземлились голуби. Самые наглые спланировали на лавку, но я прогнал их. Пернатые попрошайки заворковали, засуетились, высматривая, чем бы у нас поживиться. Зоя мой фокус не повторила — не опустилась на пыльную скамью (не иначе как пожалела сарафан). Она стала напротив меня, загородила собой солнце. Я тут же пожалел, что смотрел с такого ракурса не на её маму. Вздохнул. Запрокинул голову, чтобы видеть не колени, а лицо девчонки.

— Ну… не то чтобы совсем ничего не помню, — сообщил я. — Но кое-что, действительно, подзабыл. Доктор сказал, что это временное явление. Память вернётся. Когда-нибудь. Нужно лишь подождать. А то, что не вспомню — узнаю заново. В моём возрасте подобное некритично.

— Папа рассказал, что ты даже маму свою не помнил, — сказала Зоя. — И забыл, что с тобой случилось тогда, в мае. Я подслушала, как они с мамой говорили о твоей болезни. Они считают, что ты… странный. И что тебе сложно будет снова учиться в школе.

Я махнул рукой.

— Учёба — это ерунда. Ведь есть учебники, которые можно прочесть заново. А я теперь читаю лучше, чем раньше — ещё в больнице это выяснил.

Усмехнулся.

— Но вот с другими воспоминаниями — действительно проблемы. Но не со всеми. Тебя вот я узнал сразу, как только увидел — тогда, в палате.

— Я ещё тогда поняла, что с тобой не всё в порядке, — сказала Каховская.

Поправила на плече ремешок сумочки.

— Серьёзно?

Я поёрзал на лавке, усаживаясь удобнее.

Зоино лицо пряталось в тени — вокруг головы девочки на фоне голубого неба светился золотистый ореол.

— Раньше ты не любил, когда к тебе притрагивались. Постоянно прятал руки в карманы. Смотрел на всех… как зверёныш. Учительница нам говорила, что у тебя… какая-то болезнь — я не запомнила её название. Просила, чтобы мы тебя не трогали. Говорила, что ты наш товарищ, и мы должны тебя уважать.

Передвинула сумку на живот — прижала к ней обе руки.

— Но мальчишки в школе поначалу над тобой издевались. Прикасались к тебе, будто бы случайно. Или хватали тебя за руки — ты кричал и вырывался, иногда даже плакал. А потом у тебя случился припадок — ещё в первом классе. Такой же, как сегодня. Мы все в тот раз здорово перепугались.

Зоя вздохнула.

— Сашка Садовский тогда ухватил тебя за ухо, — сказала она. — А ты не захныкал, как обычно — закатил глаза и свалился на пол. Я помню, как ты стукнулся затылком. Звук был… такой: страшный. Я испугалась, что ты разбил голову. Прибежала медсестра — тыкала тебе в лицо вонючую ватку.

Увидел, как девчонка поморщила нос.

— Сашкиных родителей после того случая вызывали к директору школы, — сказала Каховская. — Мальчишки шептались, что Садовского из-за тебя переведут в спецшколу, и что его поставили на учёт в детскую комнату милиции. Сашка на тебя тогда сильно разозлился. Помнишь?

Я покачал головой.

— Нет. Вот это я забыл. Совсем.

Ветер подул с Зоиной стороны — вновь принёс мне запах духов, смешав его с уличной пылью.

Я чихнул, почесал нос.

Спросил:

— И что, он до сих пор злится на меня? Или мы с ним потом помирились?

Зоя расправила плечи. Движение вышло плавным, кокетливым. Я отметил, что в фигуре Каховской уже появились намёки на женственные формы (на примере Елизаветы Павловны представлял, как будет выглядеть Зоя лет через пять). Девчонка явно опережала в физическом развитии Мишу Иванова. Пусть и походила пока не на бабочку — на личинку. Но в своём отражении я подростка пока вообще не замечал: выглядел на свой нынешний возраст — десятилетним ребёнком. И понимал, что на девчонок мне заглядываться рановато (если только просто любоваться — как открытками или картинами художников).

— Ты, правда, ничего не помнишь? — спросила Зоя. — Садовский умер. Ещё тогда, в первом классе, на зимних каникулах. Он провалился под лёд. На нашей речке. Его достали. Он не утонул. Говорят: у него ещё билось сердце. Но нам потом рассказали, что Садовский сильно замёрз — до больницы Сашку не довезли.

Каховская замолчала — смотрела на меня, будто наблюдала за моей реакцией на её слова.

А я представил, что ощутил в тот раз Миша Иванов. Ведь наверняка во время приступа он побывал под речным льдом. Тонул, барахтался в ледяной воде. Парень прочувствовал весь набор эмоций, что испытал его замёрзший насмерть одноклассник. Я бы такому аттракциону тоже не порадовался. И тоже прятал бы в карманы руки — подальше от будущих покойников. А мне уже не десять лет. Психика у меня давно не детская: в девяностые повидал много… разного. Однако тому Садовскому непременно залепил бы кулаком в глаз — и за то, что свалился под лёд, и за его дурацкую манеру хватать одноклассников за уши.

Я сказал:

— Нет. Не могу вспомнить.

Развёл руками.

— Тебя узнал. И даже помню, как влюбился в тебя в первом классе — целый месяц страдал. А тех парней, что приходили вместе с тобой, не знаю. Вроде и лица у них знакомые, но их имён в своей памяти так и не нашёл. И даже не представляю, с кем из одноклассников дружил.

— Ни с кем ты не дружил, — сказала Зоя. — И редко с нами разговаривал. Всегда был сам по себе. Не желал вливаться в коллектив. Я и говорю: ты изменился. За руку меня схватил в больнице — сам! А уж сколько мне сегодня наговорил! За три года учёбы я не слышала от тебя столько слов!