Иван Ратушный — благообразный мужчина в сапогах, каких-то интересных шароварах, рубахе и жилетке встретил нас у конторы огуречного кооператива. Вывеска, правда, гласила " Кооперативное предприятие по выращиванию плодоовощной продукции «Букча»", но сути это не меняло: это было НЕ государственное учреждение. Кооператив!

«Закон о кооперации» приняли на восемь лет раньше, и пока — только применительно к Беларуси. Машеров вообще, похоже, взял за правило: обкатывать на отдельно взятой и хорошо знакомой ему синеокой республике нововведения, которые потом планировал расширить на весь Союз. Как хозрасчет для редакций газет или те самые великие и ужасные децентрализованные закупки… Всё-таки моя волшебная папочка кое-что изменила в этой реальности — от «режима наибольшего благоприятствования» в пользу республик Прибалтики и Закавказья, и тем более — Средней Азии отказались. У нынешнего руководства Страны Советов в приоритете был Дальний Восток и, как экспериментальная площадка — БССР.

Насколько я знал, от уродской практики с «четырьмя категориями снабжения» тоже начинали отходить — и это не могло не радовать. С какого хрена Рига или Тбилиси должны кушать лучше Саратова или Гомеля? За какие-такие особые заслуги?

— Поздоровайся уже, Герман! — ткнул меня в бок Артёмов. — Иван Степаныч, сегодня мой коллега какой-то особенно задумчивый, вы уж извините его, ладно?

Я пожал руку Ратушного и попытался оправдаться:

— Да я под впечатлением: у вас тут просто фантастика какая-то! Чистота, порядок, благолепие и благорастворение воздухов, — от паясничания удержаться не удалось. — Да еще и кооператив!

— Мы — первые в области! И третьи в республике сельскохозяйственные кооператоры! — с гордостью огладил свою короткую седую бороду Ратушный.

— А кто первый? — поинтересовался я.

— Ольшаны! — сказал он многозначительно.

— Ах, Ольшаны! Тоже — огурцы? Ваши конкуренты? — Ольшаны и в мое время гремели на всю республику и даже дальше, как край огуречных магнатов. Оказывается, и тут тоже они развернулись будь здоров!

— Не конкуренты! — поправил меня Иван Степаныч. — Соратники, единомышленники и…

— Единоверцы?

Он только хмыкнул. А потом вдруг как-то растерялся:

— Ох! Это что это я? Я ж первым делом спасибо вам хотел сказать: за Антонину! Если б не вы… — он снова пожал мне руку и проникновенно заглянул в глаза. — Большое спасибо!

— Это не я, — мне стоило серьезных усилий отнять у него свою ладонь. — Это майор Соломин и его люди.

— Да, да… — слегка помрачнел он. — Соломин… Пойдемте, сначала в контору — на карту посмотрите, покажу наши масштабы, а потом уже — в теплицы прогуляемся, на экскурсию. Вы где это напечатать хотите? В «Комсомолке»? Ого! Ну, хорошая газета, хорошая, интересно почитать…

«Петрыкаускiя навiны» у него, похоже вопросов не вызывали вообще.

После экскурсии по огурцовому раю Ратушный позвал нас потрапезничать. Его жена — статная, высокая женщина возраста скорее всего далеко за тридцать, но всё еще молодая и красивая, накрывала на стол. В какой-то момент появилась Яся, выдала своё «ой-ёй» и принялась порхать между плитой, столом и холодильником аки пташка, помогая матери.

Холодильник у них был знатный: двухкамерный «Минск-7». Такие-то и в городе не у всех бывали, а тут поди ж ты! Зажиточные люди!

Стол ломился от яств, и глядя на всё это изобилие можно было и не обратить внимания, что никаких мясных блюд не имелось. Рыбные, грибные, овощные и всякие другие кушанья поражали воображение, но ситуацию с мясом я про себя отметил: то ли пост у них, то ли и вовсе — вегетарианцы? Хотя вегетарианцы вроде рыбу не едят, да и поста вроде как ни по какому календарю не видать…

В общем — я записал еще кое-что на диктофон, напробовался блюд, а Артёмов даже поснимал. Эх, родись он на двадцать лет позже — такой фуд-фотограф бы из него получился! Все инстадивы к нему бы записывались, чтобы он их в кафе-ресторанчиках со всякими бланманже, дефлопе и рататуями фоткал!

Я вышел во двор — отдышаться, пока неутомимый папарацци всё щелкал камерой.

— Товарищ Белозор, а вы можете… — Яся подошла тихо-тихо, так, что я даже вздрогнул от неожиданности.

— Что это за манера у вас такая, Ярослава — подкрадываться? И что это у вас в руках?

Она мяла листик в клеточку, свернутый по-солдатски треугольничком.

— Это Олеже… Можете? — глаза она опустила в пол, щеки у нее горели огнем.

Вот же зараза! Это что я теперь между коммунистическим Ромео и штундистской Джульеттой любовные письма передавать буду? И что мне теперь делать — отказывать ей?

— Могу, — скрипнув зубами, сказал я и взял листок.

Монтекки и Капулетти, чтоб их!

— Товарищ Белозор, я еще вам кое-что рассказать хотела, но боюсь тут… Я буду почту развозить, часа в четыре — можно около моста встретиться. Я знаю, вы дело расследуете про мальчиков наших, хотя все уже забросили. Я…

— Ярослава! Собери гостям в дорогу! — послышался голос хозяйки с кухни.

— Ой-ей! — сказала Ярослава и метнулась в дом.

Нет на свете более ужасного и более прекрасного существа, чем девица на заре юности! Об этом я думал, когда мы ехали обратно с Артёмовым. Он снова курил в окно, а я снова погрузился в себя. Почему юные девицы прекрасны? Ну, это понятно: свежесть, расцветающая красота и всё такое. А еще — непосредственность, искренность, открытость всему новому, некая безбашенная смелость, причиной которой является недостаточная информированность об окружающем мире… Нет, это уже к ужасному, наверное. Потому что при всей милости и приятности, нет на свете существа, у которого в черепушке более насрато, чем девушка лет в пятнадцать-восемнадцать. У некоторых этот период затягивается, но…

— Какой период? — спросил Артёмов удивленно.

Вот же ёлки, я опять думал вслух!

— Охоты на волков, — сказал я. — У местных в черепушке насрато — лешего боятся, на волка идти не хотят. А государство, между прочим, премии платит! Мы с Петровичем завтра на дамбу идем, он обещал какую-то хитрость придумать, чтобы хищников приманить…

— А-а-а-а! А я думал — ты про баб!

— Нет, — сказал я. — У моих баб с черепушкой всё в порядке. Они у меня лучшие в мире. Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь.

— Эх! — сказал Артёмов и докурил сигарету одной затяжкой.

И в этом «эх» была вся его нелегкая холостяцкая судьба.

Соломин работал с документами в участке, что-то чирикал карандашиком. Увидев меня, он сразу подкинулся:

— О, Гера! Ты у нас вроде эрудит, да? Угадай — слово из девяти букв, яблочный или грушевый бренди, получаемый путём перегонки сидра, из французского региона Нижняя Нормандия?

— Кальвадос, — сказал я и помотал головой. — Шо, правда? Алкаши у Христони пили кальвадос?

— Шо? — сделал квадратные глаза Олежа. — Я кроссворд разгадываю! Погоди-ка! Яблоками там воняло будь здоров, но бухло на экспертизу никто не брал!

Вот и не верь после этого в сверхъестественное. Мне, если честно, стало душно, пришлось открывать окно. Свежий ветер залетел в помещение и принес на своих крыльях запах навоза, прошлогодние сухие листики и пару насекомых.

— Все дороги ведут к Блюхеру, — сказал я и протянул майору письмо от Яси: — А это тебе послание, Ромео в погонах. От сеньориты Джульетты Букчанской. Кончал бы ты девушке голову дурить. Она ведь маленькая совсем, не соображает ни черта. Не понимает, как ее глазки-щечки-ножки-улыбочки на мужиков действуют.

Соломин выхватил у меня из рук треугольничек, развернул и принялся читать, и на его счастливой физиономии расплывалась самая идиотская улыбка.

— Я не дурю, — откликнулся он. — Она годик поработает почтальоном, потом ей восемнадцать исполнится и мы поженимся. И уедем. Она поступать хочет, на филологический. Писательницей быть! Она вообще, такая… Такая!

— Ой-ёй, — сказал я, слегка кривляясь. — Кажется, кто-то поставил маленькую девочку на пьедестал и начал плясать вокруг нееттанцы с бубном. Соломин, херню же делаешь, а?