Фаечка, Аленушка и Ариночка принялись пищать про то, как они собирались нарядиться, и какой Петр Миронович видный мужчина, и вообще — перед гостями из Минска нужно показать, что мы тут в Дубровице не какая-нибудь рязанская дяревня...

— А самая сапраўдная беларуская вёска! — поддела из Светлова. — Знаю я вас! Дай волю — нарядитесь в выпускные платья, сделаете начёсы и боевую раскраску нанесете на манер индейцев. Ничего подобного не будет! Вот ровно как сейчас одеты и причесаны — ни больше, ни меньше! Я запомнила! Тоже мне — видный мужчина! Шестьдесят два года человеку, примерный семьянин и вообще... Нехорошо себя ведёте, барышни!

Девчата что-то себе снова запищали и скрылись с глаз долой.

— Вообще-то, — сказала Татьяна Ивановна. — Он по возрасту больше мне подходит. И мужчина в самом деле видный. Может, и есть проблемы со здоровьем, говорили что-то про почки, но по сравнению с кремлёвскими старцами — в самом расцвете сил!

Она была самую капельку диссидентствующей, наша Светлова. Даже Бродского почитывала, хотя больше любила Тютчева и Фета.

— Дорогого Леонида Ильича на десять лет младше? — спросил я.

— На двенадцать, — откликнулась главред, — Кажется. Так, Гера, экскурсии — экскурсиями, но о людях труда писать нужно. У нас на очереди — ткацкая фабрика. Придется идти.

— Старикова со мной пустите?

— Стариков на село поедет со Шкловским, доярок фотографировать.

— Ну, раз доярок...

Что значит рубрика "Люди труда"? Это значит, нужно прийти на предприятие, вломиться в профком или к парторгу и потребовать выдать с поличным двух-трех заслуженных работников или работниц, которые вкалывали на производстве уже лет двадцать-тридцать, ничем особенным себя не запятнали и при этом как-то милостью небес отмечены не были. Мелькнуть в газете — это и в двадцать первом веке было вроде как престижно, учитывая и другие наши медиаресурсы, конечно. А тут и вовсе! Для меня долгое время было несколько дико слышать, что люди даже поздравляли друг друга с этим — вот мол, в газете напечатали, какая ты молодец...

А ведь никакого объективного отбора, по сути, не происходило. Позвонил главред, сказал — надо! Пришел журналист. Профком посмотрел, кто сейчас на смене, кто работает в более-менее плавном режиме, без авралов, и при этом говорящий, не косноязычный.

— Так, подождите, — говорит профком, обычно — приличная женщина лет сорока-пятидесяти, берет трубку и звонит в цех: — Тимофеевна! Там Ковалева у тебя сильно занята? Ну, так пускай ко мне подойдет, корреспондент пришел из "Маяка". Не хочет? Скажи, дело серьезное, и пусть не дурит голову. Поощрить ее хотим, интервью взять! Да, и у Машки спроси — может, и она подойдет? Нет? Ну, не больно-то и хотелось, тогда я Ирку позову, раскройщицу. Она за словом в карман не лезет! Ой, и не говори — трындычиха...

Потом кладет трубку, ждет некоторое время, смотрит и произносит:

— Три человека хватит?

Разговаривать с людьми я, прямо скажем, умею. Несу порой, правда, абы что, но всегда — доброжелательно и с искренней симпатией к собеседнику. Вообще, на предприятиях мне народ попадался в целом приятный, так что притворяться не приходилось. Не то, что в важных конторах и высоких инстанциях.

— Я сюда сразу после войны пришла, как интернат закончила, — рассказывала Ковалева, миловидная женщина лет пятидесяти. — И сильно впечатлилась. Тогда всё это еще не было фабрикой, называлось — артель! Ткацкие станки практически ручные, немецкие трофейные швейные машинки... Зимой в цехах было так холодно, что прекращали работу, потому что руки примерзали к оборудованию. Но народ был в основном молодой, коллектив — женский, такие отношения хорошие с девчатами наладились... И наставники подобрались замечательные, наша мастер цеха и простошвеи постарше, поопытнее меня научили всем тонкостям швейного дела. А теперь — ситуация совсем другая. Теперь у нас тепло, уютно и оборудование новое, автоматическое — взгляните, и станки, и машинки вон какие... И зарплаты неплохие! Грех жаловаться. Здесь я работаю, но и дома шью платья, брюки, всё, что душе угодно, для друзей, родственников, знакомых. Творчество, можно сказать! Знаете — своей жизнью я довольна!

В молодости она была настоящей красавицей, да и сейчас сохранила определенный шарм. Такие женщины почти не стареют, так — седины добавляется, но ее и замечать не хочется.

— Слушайте, это вы тот знаменитый журналист из "Маяка"? Белозёров?

— Белозор. Ну да, это я, — приятно, черт возьми, быть знаменитым.

— Так это из-за вас мне приходится по пять раз за неделю резинки в манжеты брюк вставлять и карманы на бедра нашивать?

Вот она, мирская слава...

***

Конечно, узнав о приезде Машерова, в городе засуетились. Но по сравнению с тем, какую суету наводил комитет по суматохе и панике во время редких визитов в наши дебри главы государства через сорок лет — всё это был детский лепет. Никаких снайперов на крышах, никакого перекладывания асфальта на центральных улицах... Так, сверка часов, чтобы всё было по-людски. Понятно — гребли листья, понятно — подметали улицы. Но как-то без трясущихся поджилок и глаз навыкате, с чувством собственного достоинства, что ли? Конечно — косяков везде хватало, но особенностью Петра Мироновича было желание вникнуть в проблему и разобраться, а не карать и миловать.

И такой подход мне нравился.

Отвлекать людей от рабочего процесса ради бессмысленной суеты никто не хотел. Город собирался отмечать 7 ноября — как его тут называли, День Великой Октябрьской Социалистической Революции — и делал это по плану. Эту подготовку тоже стоило осветить. А потому...

— Гера! Приве-е-е-ет! Ты закончил с ткацкой? — заглянула ко мне в кабинет Ариночка Петровночка.

— Вот, дописываю... — вот это "приве-е-ет" меня реально начинало напрягать.

— Такое дело, там генеральная репетиция в музыкальной школе, хор мальчиков. Все будут при костюмах, с бабочками, красивые — директор придет, кто-то из отдела культуры, из парткома... Может, сходишь, сделаешь пару кадров, чтобы нам в красный день календаря не разрываться? Ну, не прямо сейчас — у них в два часа начало репетиции.

— А обед... — начал я, но тут она мило улыбнулась и с видом фокусника достала из-за спины явно заготовленный дома сюрприз.

— А я тебе вот колдунов принесла, в горшочке... А в холодильнике в баночке — сметана, домашняя, я у тетки в Казазаевке была, она угостила.

— Та-а-а-к! — совсем как тот, настоящий Герман Викторович, сказал я.

Меня явно брали в осаду. Она что — дура? Вроде бы — нет. Прожженная карьеристка? Типа, у коллеги появился некий успех, возможность перебраться в столицу, и потому — не стоит упускать шанс? Тоже определенно — нет. При ее внешних данных и талантах — легко сама перебралась бы куда угодно и ухватила бы за... хм! За что-нибудь кого-нибудь бы точно ухватила, например, синюю птицу удачи за хвост. Так что тут — другое.

— Гера, ты не подумай, я просто как коллега коллеге, вот с утра случайно колдуны делала, получились отлично, я и подумала — ты один живешь, никто тебе такого и не приготовит-то, вот и... Я же знаю, ты дранички любишь...

Колдуны. С утра. Случайно. Поня-а-атно...

Чтобы сделать колдуны, нужно на терку натереть картошку и лук, приготовить фарш — возможно, прокручивая через мясорубку жилистые куски — а потом стоять и жарить всё это долго и упорно. И никаких кухонных комбайнов, напоминаю. И делала она их реально утром, поскольку в глиняном горшочке они всё еще пахли просто волшебно, как и положено колдунам!

— Может, сама покушаешь? — сказал я с надеждой. — А я в столовку пораньше сбегу.

— Нет-нет, Гера, я жареное не ем, у меня фигура... — и она сделал такой жест и такое движение, которое вполне определенно продемонстрировало эту самую фигуру. Отличную такую фигуру, очень привлекательную и женственную. — Ты не стесняйся, ешь! Я тебе потом еще...

Вот же черт, а я уже набросился на колдуны! Уж больно одуряющий аромат исходил из-под крышечки. Да и на вкус они были просто великолепные, что уж там скрывать! Но после этой фразы отставил горшочек с необыкновенно вкусной едой в сторону и сказал: