— Что, Гера, навел шороху в Минске? — спросил Волков, присаживаясь на стул.

Я прожевал ложку плова, отложил столовый прибор и вытер губы салфеткой:

— Да уж пришлось. Сам не ожидал.

— А про обещание своё забыл?

— Какое обещание?

— Ну, экскурсию по Дубровице провести. Для серьезных людей. Уехал в отпуск, ничего не сказал... Да!

— Ну, так вернулся же! Вовремя!

— А если бы не вернулся? Если бы опоздал? Где бы я нового чичероне искал?

Слово-то какое — чичероне! Я его последний раз, наверное, в "Монте-Кристо" встречал.

— Что значит — не вернулся бы? Не такой я человек, чтобы...

— Не такой человек? А с Солдатовичем кто по чистой придури столкнулся? Да! Борони Бог тебя еще раз так ошибиться! Не знаешь — не лезь! Или с умными людьми посоветуйся!

Тут я вскипел. Василий Николаевич Волков, конечно, фигура легендарная, и жутью от него веяло капитально — но и я тоже не лыком шит!

— Послушайте, всё это прекрасно — но не рискни я в тот момент, и на моей совести были бы десятки трупов! Вы это понимаете? Я не мог поступить иначе! Да, из-за моей самонадеянности погиб человек — но не рвани я в Минск, погибли бы десятки! Что вы вообще знаете?! Думаете, мне охота была сидеть в подвале, чтобы меня лупил как сидорову козу этот ненормальный?

— Ладно, ладно... Знаю я достаточно, а о чем не знаю — о том догадываюсь. Я на тебя поставил, Гера. И другие люди — поставили. Да! Ты ведь хочешь поговорить накоротке с Петром Мироновичем, верно? Уверен — тебе есть что сказать ему. Так помогай мне помочь тебе, Белозор! По крайней мере позвонить-то ты мог, предупредить? Да! Мне звонила твоя северяночка, — он вдруг широко улыбнулся, — Ты того... Держи ее и не отпускай!

— Уж держу, — хмуро буркнул я и снова принялся за плов.

— Давай, заходи ко мне, как в редакции разберешься. Покажу тебе стол из мореного дуба, побеседуем про высоких гостей... Мы готовим солидную программу развития города на двадцать лет вперед. Хотим с Рикком тебе ее копию дать, мало ли — подкинешь что-то, глянешь свежим глазом. Потом уже в райкоме обсудим, там ведь теперь Рубан, а он...

— А он охотно вас послушает...

— Да! — усмехнулся Волков, — И про пивзавод подумай — ты туда тоже обещался.

— Да за кого вы меня прини...

Но Василий Николаевич вдруг перебил меня:

- ...Моих ушей коснулся он,

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье! — продекламировал он и погрозил пальцем. — Да!

— Ну, да — так да. Постараюсь быть полезным в меру сил, — покладисто сказал я.

Может быть, ему Привалов-старший что-то рассказал, а может быть, он и сам еще раньше сделал все выводы.

Это было странно — видеть в таком рациональном человеке такую склонность к мистицизму. Или наоборот? Может быть, на самом деле в нашем сумасшедшем мире мистицизм и является высшей ступенью рациональности?

— Вот! И будь. Полезным. А мы — в меру своих тоже, и со всем старанием. Ради общего дела.

Вот это вот "общее дело" меня и вовсе с толку сбило. Откуда мне было знать, что именно они замыслили, эти "красные директоры"? По косвенным признакам можно было судить, что сторонников у них немало. Например, в Минске точно есть некая группа, а значит — и по всей республике. А может быть, и за ее пределами... И еще я наверняка знал — Волков там играет не последнюю скрипку... То, что они за Машерова — это прекрасно, это хорошо. То, что они за экономические методы регулирования и отказ от тотально плановой системы, за хозрасчет и материальное стимулирование работников — тоже здорово — наверное. Но дальше... Я понятия не имел, чего от них ждать. Как там?

"Не надейтесь на князей, на сынов человеческих, в них же нет спасения..."

***

Если есть на свете что-то более жуткое, чем свиная голова, которую объедают кошки — так это плохо организованный концерт местной самодеятельности. Я сидел на первом ряду и мне хотелось застрелиться.

Всё было весьма классически. Отдел культуры сказал, что концерт начинается в 15-00, на предприятиях народу сообщили, что прийти надо к 14-30, а самые ответственные собрались, конечно, к двум часам дня. И час тёрлись в коридоре, сходя с ума от безделья. Потом всех запустили в зал Городского Дома Культуры, и народ уселся с обоих краев, оставив по центру огромное пространство. И каждый новоприбывший старался сесть как можно ближе к краю ряда, а потому приходящим позже и пробирающимся на свободное место, нужно было делать выбор: повернуться к сидящим и не желающим вставать товарищам задницей либо передницей?

Включить музыку на фоне, чтобы гул сотен людей в зале не так сильно давил на психику, никто, конечно, не догадался. Народ старался вести себя чинно, но время от времени раздавались выкрики:

— Людка, давай к нам, я место заняла!

— А тут у вас свободно?

— По ногам как по бульвару...

— Стала тут, ни пройти, ни проехать!

Потом зазвучали фанфары, и на сцену вышла Машенька Май в длинном красном платье и с ярко накрашенными губами, и бабоньки переключились на обсуждение ее внешнего вида и морального облика.

— Праздничный Концерт в честь Дня Конституции объявляется открытым! — провозгласила Май.

Грянули аккорды гимна. Народ встал, гремя сидениями. Что ж, это было мощно, что и говорить! Недаром до сих пор многих дергает, и по ту, и по эту сторону Уральских гор, когда откуда-нибудь дерзко и грозно звучит "Союз нерушимый..."! Народу, правда, было не до пафоса — некоторые просто хотели присесть, посидеть уже. Хотя стоит признать — были и те, кто пел искренне, от души, и другие — кто ковырялся в носу. Ничего сверхъестественного.

Началась концертная программа. Чем она отличалась от таких же мероприятий моего времени? Пожалуй — сдержанностью. А еще — мелодичностью. То есть, большинство песен были мне хорошо знакомы, не считая совсем уж ура-патриотические, но даже они радовали — тут шла речь о труде, о том, что человек человеку друг, товарищ и брат, о борьбе и силе воле, о том, что первым делом самолеты... А муси-пуси практически и не было, разве что народные коллективы...

Накрашенные полные женщины в имитирующих народные костюмах водились и здесь.

— Народный хор Глебовского сельсовета с песней "Ой кто-то с горочки спустился!" — выкрикнула в микрофон Май и сделала жест рукой, как будто представляла как минимум Муслима Магомаева.

И посмотрела мне прямо в глаза. Томно. А я что? Я щелкнул ей прямо в лицо вспышкой! Ибо нечего тут! Подлец я? Подлец. Она наступила каблуком на край платья и едва не сверзилась со сцены, и следующий ее взгляд не предвещал ничего хорошего...

Бабоньки пели пронзительно, звонко, и слова разобрать было практически невозможно. В конце стали барахлить микрофоны, издавая скрежет и шипение, но глебовским певуньям это помешать не могло — они голосили про защитну гимнастерку вовсю, глотки у них были луженые, легкие — не тронутые неизвестным здесь ковидом, и потому эффект получился грандиозный. Кто-то из зрительниц в зале даже пустил слезу, а на задних рядах заорал маленький ребенок, которого притащили с собой повышать культурный уровень родители.

Начались танцы. Ну, знаете, "с речки Аннушка идет, вёдра полные несет, а на встречу ей Демьян, словно яблочко румян". Престарелый щеголь в картузе с заправленной за ухо гвоздикой изображал на сцене нечто, похожее на Демьяна, а за моей спиной прошел шепоток:

— Главный хореограф!.. — кажется, он был фигурой культовой.

Аннушка тоже была ничего такая — молоденькая и гибкая, но настоящих ведер с водой в руках явно не державшая и с коромыслом обращаться не умевшая. Ведра там были то ли из фольги, то ли вообще — из картона, да еще и явно закреплены на коромысле... Я поулыбался собственным мыслям, представив, как бы она крутила и вертела полные водой жестяные хреновины, и в какое место зала они бы улетели, исполняй она такие коленца у настоящего колодца. Но Демьяна подобные мелочи не смущали, он вышагивал гоголем, под "ай-лЮли, ай-люлИ" и был словно яблочко румян — как полагается, щеки ему нарисовали будь здоров!