— То есть, ты не отрицаешь факт драки вчера на школьном дворе?

— Шутите? — снова искренне удивляюсь. — А как я могу отрицать то, о чём Вы меня не спрашивали? Вы разве что-то говорили на эту тему, чтоб мне было что отрицать?

Директриса глубоко вдыхает, потом выдыхает и спрашивает почти спокойным тоном:

— Драка была?

— Конечно. Я очень не люблю, когда мне в лицо выдыхают наркотики. А если на территории школы, за которую я плачу большие деньги, так особенно. И мне не понятно, почему администрация школы не вызывает полицию. В таких очевидных случаях.

— Ты знаешь, кто их родители? — без предисловий начинает следующую тему директриса, снова впиваясь в меня взглядом. — Раз ты такой взрослый. И знаешь, в каких креслах они сидят?

— За Белого и Сяву не скажу, — пожимаю плечами, — а Сериков старший раньше был начальником отделения. В прошлом. Когда лично я видел его в последний раз несколько дней назад, его выводили в наручниках сотрудники спецподразделения «Арыстан», управления… безопасности, с его рабочего места. Задерживая для дальнейших следственных действий по представлению Генеральной Прокуратуры.

— Ты уверен? — удивлённо поднимает брови директриса.

— Как в том, что вы сейчас передо мной. У меня нормальное зрение. Хотя его кабинет и побольше вашего, но не настолько, чтоб не разглядеть противоположной стены.

— И где он сейчас?

— Вы что ли за этим меня звали? — улыбаюсь углом рта. — В изоляторе… безопасности. Сейчас всех от полковника и выше задерживает только Безопасность. И содержит в своём изоляторе, поскольку изолятор МВД себя дискредитировал с точки зрения соблюдения режима подобного рода учреждений.

— Договор будет готов сегодня, — как-то заторможено говорит директриса в тот момент, когда я закрываю двери её кабинета с другой стороны.

— А что не устраивает лично тебя? — спрашивает учительница литературы, вероятно, видя моё кислое лицо за первой партой.

— Да я б лучше промолчал, — отвечаю. — Боюсь, моя точка зрения настолько разойдётся с вашей, что мы физически не сможем прийти к общему знаменателю.

— Мы здесь для того, помимо прочего, чтоб учиться находить общий язык — пафосно изрекает она, — не бойся!

— Мне нечего бояться, — пожимаю плечами, — мы живём в свободной стране, где личные взгляды никоим образом не преследуются. А общего языка мы не найдём потому, что у нас цели разные. Волки с овцой могут найти общий язык? Извиняюсь за сравнение…

— Со сравнениями надо поосторожнее, — неодобрительно смотрит на меня учительница под смех класса. — А почему ты возражаешь против поисков общего языка?

— Я не возражаю. А вот вы сами уже сформировали своё мнение ещё до того, как я высказался. И оно негативное, вы заметили?

Учительница заинтересованно кивает.

— У нас разные цели, особенно на вашем предмете. Есть мнение, что школьная программа по литературе, которая досталась нам в наследство со времен Союза, формировалась не по принципу литературной или гражданской ценности, а по принципу политической целесообразности. Потом её переделывать не стали — не до того было. В итоге, то, что в нас впихивают на вашем предмете сегодня, никак не развивает самого главного — с моей точки зрения.

— А что у нас самое главное? — вежливо интересуется учительница. — С твоей точки зрения?

— Умение анализировать и думать. Своей головой, а не жить навязанными извне чужими штампами и решениями. Которые выгодны волкам, чтоб овцы в стаде не разбегались.

— Мы разве не этим занимаемся? Не учимся думать?

— Нет. Мы под этим лозунгом учимся впитывать чужие решения, являющиеся удобными штампами для правящей верхушки. Хотите — докажу прямо сейчас, — пожимаю плечами.

Ловлю себя на том, что пожимать плечами в этом здании у меня становится плохой привычкой.

— Внимательно тебя слушаем, — отвечает за всех учительница, класс тоже замолкает, интересом прислушиваясь к зарождающемуся спору.

— Ну тогда прошу пять человек из разных концов класса ответить на один простой вопрос. Кто является одним из центральных столпов опоры Золотого Века Русской Литературы, помимо литературного поприща, до конца исполнившим свой гражданский долг во всех отношениях, не считаясь ни с какими последствиями для себя лично? Даю подсказку, звать его Александром Сергеевичем.

Учительница в этом месте напрягается и пристально смотрит на меня, а с разных концов класса несётся:

— Пушкин!

Развожу руками:

— Вот оно, следствие вашего воспитания, Роза Ароновна. Ну, не вашего лично… а той программы, которую нам вдалбливают. Вы согласны, что это — результат именно школьных штампов, забиваемых в нам в головы? А никак не самостоятельного мышления учеников? Уж не буду напоминать, с какой целью. Говорил только что…

С разных сторон класса несётся недоуменное:

— А что не так? Ну Пушкин же?

— Вы тоже так считаете, Роза Ароновна? — пристально смотрю ей в глаза, наклонив голову к левому плечу.

— Я понимаю, на что ты намекаешь, но пока не вижу конечной цели в твоём анализе, — после небольшой паузы отвечает учительница. — Мне пока не ясны ни твои выводы, ни цепочка рассуждений. Хотя, намёк я понимаю. Изящно.

— Выйду к доске? — спрашиваю её, и, увидев её кивок, занимаю место у доски. На которой пишу «ГРИБОЕДОВ». — Грибоедова звали тоже Александром Сергеевичем. И жил он в одно время с Пушкиным, по крайней мере, период один. Но в головах у всех — один удобный штамп. Вы его только что все сами озвучили. А давайте-ка по нему пройдёмся с анализом, а Роза Ароновна? А не с лозунгами?

— Мне не нравится идея, — честно признаётся учительница, — но я честный человек. У тебя десять минут.

— Успею… — киваю ей я. — Первое. В каком году Пушкин получает свою вторую должность на государевой службе? И где?

Класс зарывается в смартфоны, благо, у каждого есть свой. Учительница неодобрительно смотрит, но ничего не говорит.

— Тысяча восемьсот двадцатый! Кишинёвская канцелярия губернатора! — раздаётся с нескольких мест.

— Точнее? — прошу.

— Май!

Записываю на доске «май 1820».

— А когда он туда прибыл фактически? И когда? И где был по дороге?

— Прибыл в сентябре, по дороге написано, заехал в Крым и на Кавказ, с семьёй Раевских, — озвучивают со второй парты.

— Роза Ароновна, как вы сами считаете, насколько это правильно и дисциплинированно? — спрашиваю её с улыбкой. — Я ничего не утверждаю. Но в моих глазах, рвение на стезе служебного долга выглядит иначе. К этому мы ещё вернёмся… а теперь второй вопрос. Какое место службы Пушкина после Кишинёва?

— Одесса, переведён в двадцать третьем! О, «…Пушкин добивается перевода по службе в Одессу в канцелярию графа Воронцова. Ухаживание за женой начальника, а, возможно, и роман с ней и неспособность к государственной службе обострили его отношения с Воронцовым», — сообщает всё та же вторая парта. Которая, видимо, наткнулась на ту же статью в Википедии, что и я.

— Точно. Роза Ароновна, неблагонадёжного политически человека, по которому было следствие в восемьсот двадцатом, опального практически гражданина берёт на свой страх и риск к себе одесский губернатор Воронцов. И что на выходе? К службе не способен — это не моё мнение, это наши, скрепя сердце, признали таки в энциклопедической статье Википедии. Плюс, видимо, в благодарность, Пушкин ещё и за женой Воронцова начинает волочиться. Насколько это порядочно? Опускаем литературные изыски.

— Это сложный вопрос, поэты — творческие личности. — роняет учительница.

— У меня — своё мнение по этому поводу, — киваю ей я. — И пусть кто-то скажет, что не согласен. Я сейчас о простой человеческой порядочности и благодарности. Опускаем тот факт, что сам Воронцов — герой войны двенадцатого года. А Пушкин — школяр, только из ВУЗа и с первого места работы. Которого боевой офицер взял под опеку. Хотя мог не связываться. Как ему Пушкин отплатил? Насколько это благородно, и почему вы нам этого не рассказывали? Я сейчас уже не говорю, что лично мне не симпатичен сотрудник, согласившийся добровольно на государеву службу, а вместо этого… «оказался к ней не способен», далее не продолжаю. Идём дальше. Потом — ссылка, не важно за что. Потом — аудиенция у Николая Первого. Возвращение из опалы и в тридцатом году — свой первый бизнес.