И еще:

Августин[544]: «Масло питает пламя светильника, и беседа с женщинами разжигает огонь сладострастия». Исидор: «Как зеленая трава растет возле воды, так и вожделение – при созерцании женщин». Иоанн Хрисостом[545]: «Что иное есть женщина, как не враг дружбы, неизбежное наказание, необходимое зло, природное искушение, желанное бедствие, опасность дому, услаждающий убыток, природа зла, расписанная яркими красками? И отпустить ее – грех, и держать ее – истинное мучение». Августин: «Женщина была изначально зло, врата смерти, ученица змея, советница диавола, источник обмана, самое неудачное среди Божиих творений, ржа, разъедающая святых. Опасное лицо ее низвергло людей, почти уже ставших ангелами». Ориген: «И вот, женщина – источник греха, орудие диавола, изгнание из рая, мать преступления, порча древнего закона».

О святом Фоме Кентерберийском[546] надо знать, что когда он вопреки собственному желанию стал архиепископом, то сразу превратился в другого человека; и плоть его была терзаема власяницей и постами. Ибо он не только вместо рубашки носил власяницу, но и брюки до колен из грубой шерсти. Святость же свою он скрывал так умело, что, храня постоянно нравственную строгость под одеяниями, приличествующими сану, и пышностью обихода, он жил в согласии с /f. 264c/ обычаями с других людей. Каждодневно, преклонив колени, он совершал омовение ног тринадцати нищим и отсылал их, отдохнувших, дав каждому по четыре серебряные монеты. И посему подходят ему слова Иова, 29, 16–17: «Отцом был я для нищих и тяжбу, которой я не знал, разбирал внимательно. Сокрушал я беззаконному челюсти и из зубов его исторгал похищенное». Это можно отнести к королю Артальду[547], который замыслил ограничить свободу Церкви, как сказано в житии[548]: «Акороль, желая, чтобы права, ограничивающие свободу Церкви, которые были у его предшественников, закрепились также и за ним, пытался склонить его (Фому. – Прим. пер.) к этому своему желанию причинить ущерб Церкви». С этим блаженный Фома никоим образом не мог смириться, за что и претерпел мученичество; и этому соответствуют слова в Книге Иова, 29, 18: «И говорил я: в гнезде моем скончаюсь (ведь Фома скончался в своей церкви. – Прим. Салимбене), и умножу дни мои, как пальма»[549]. Отсюда следующее: «Праведник цветет, как пальма, возвышается подобно кедру на Ливане» (Пс 91, 13). Также Сир 37, 28: «Жизнь человека определяется числом дней (согласно Иову, 14, 5: «Ты положил ему предел, которого он не перейдет»), а дни Израиля (то есть того, кто видел Бога. – Прим. Салимбене) бесчисленны». Пальма – знак победы, согласно Апок 7, 9: «С пальмовыми ветвями в руках своих». Блаженный Фома исполнил также и то, что предписывает сын Сирахов, 4, 32: «Подвизайся за истину до смерти, и Господь Бог поборет за тебя».

Не следует обходить молчанием и блаженного Григория Двоеслова[550], воплотившего в себе все хорошие нравственные качества. О некоторых из них мы кратко расскажем для пользы и для примера слушающим. Григорий был столь смиренным, /f. 264d/ что никоим образом не позволял хвалить его. Ибо он так пишет епископу Стефану[551], который в своем письме его похвалил: «В Ваших письмах Вы выказываете мне великое расположение, большее, чем я, недостойный, должен был слышать, а ведь написано об этом: "Не хвали человека при жизни его"[552]. Однако если я не был достоин слышать такое, то Вашими молитвами стремлюсь стать достойным, а если Вы сказали о хорошем во мне потому, что его нет, я стремлюсь, чтобы оно было, потому что Вы об этом сказали». О том же в письме к патрицию Нарсу[553]: «Поскольку Вы свои заключения и торжественные речи создаете только на основании [моих] сочинений, уподобляя творение творцу, то, конечно, дражайший брат, так и обезьяну назовешь львом, а мы видим, что Вы делаете это таким образом, каким мы нередко шелудивых щенков называем леопардами или тиграми». То же в письме к Анастасию, патриарху Антиохийскому[554]: «Тем, что Вы называете меня устами Господними, светочем, Вы утверждаете, что я словами моими помогаю многим и могу многим нести свет, Вы, сознаюсь, весьма поколебали мое мнение о самом себе. Ибо я, размышляя о себе, не обнаруживаю в себе никаких признаков такого блага. Но, размышляя о Вас, я полагаю, что Вы не можете говорить неправду. Поэтому моему желанию верить в то, о чем Вы говорите, возражает немощь моя. А моему желанию оспорить то, что говорится в похвалу мне, возражает святость Ваша. Но, пожалуйста, святой муж, пусть что-нибудь из этого нашего спора согласит нас, чтобы, если нет того, о чем Вы говорите, стало так, потому что Вы это говорите».

Он также совершенно не принимал слов выспренних и суетных. Посему Евлогию[555], патриарху Александрийскому, назвавшему его «вселенским папой», он пишет так: «В начале письма, которое Вы отправили мне, Вы изволили начертать слова высокого обращения, называя меня /f. 265a/ "вселенским папой"; этого, прошу, пусть Ваша любезнейшая святость впредь не делает, ибо от Вас отнимется то, что дается другому сверх разумных требований. Я ищу преуспеяния не словесного, а нравственного, и не считаю за честь то, чем братья, по моему разумению, губят честь свою. Итак, прочь слова, возбуждающие тщеславие, наносящие раны любви». По этой причине когда Иоанн, епископ Константинопольский, обманом добился от синода, чтобы ему присвоили это тешащее тщеславие звание и называли его «вселенским папой», Григорий, среди прочего, так пишет о нем[556]: «Кто тот, кто вопреки евангельским заветам и церковным установлениям самонадеянно присвоил себе новое звание? О если бы хоть один из тех, кто стремится быть вселенским, был без ущерба» Кроме того, Григорий не желал, чтобы епископы употребляли по отношению к нему слово «приказание». Посему в письме к Евлогию, епископу Александрийскому[557], он пишет: «Ваша милость мне говорит: "Как вы приказали". Прошу, чтобы слово "приказание" не доходило до моего слуха, потому что я знаю, кто – я, и кто – вы; ибо по положению вы для меня – братья, а по обычаям церковным – отцы». Более того, из-за чрезмерного смирения, которому он был предан, Григорий не желал, чтобы матроны называли себя его рабами. Посему в письме к патрицианке Рустикане[558] он говорит: «Одно в твоих письмах я с трудом принял, ибо то, что могло быть сказано один раз, говорилось слишком часто: «раба Ваша» да «раба Ваша». Это я, взвалив на себя бремя епископства, стал рабом всех – на каком же основании ты называешь себя моей рабой, ты, с которой я был знаком до принятия епископского сана? И потому умоляю Всемогущим Богом, чтобы в твоих письмах я никогда не находил этого слова». Он первым назвал себя в своих письмах рабом рабов Божиих и установил, чтобы и другие называли себя так. Из-за чрезвычайного смирения Григорий /f. 265b/ не желал обнародовать свои сочинения при жизни и считал, что его книги в сравнении с другими ничего не стоят. Вот почему он пишет Иннокентию[559], префекту Африки: «Что касается Вашего желания получить от нас толкование на книгу святого Иова, мы рады Вашему рвению; но если Вы хотите питаться изысканной пищей, то читайте сочинения Вашего соотечественника блаженного Августина и не стремитесь сравнивать наши отруби с тончайшей мукой Августина. Ибо я не хочу, пока моя плоть носит меня, чтобы сказанное мною легко стало достоянием людей»[560]. Читаем также в какой-то книге, переведенной с греческого языка на латинский, что некий святой отец по имени Иоанн, придя в Рим, чтобы посетить гробницы апостолов, и увидев папу, блаженного Григория, проходившего по городу, хотел подбежать к нему и, как подобает, оказать ему почтение. Но блаженный Григорий, заметив, что тот хочет пасть ниц на землю, опередил его и первым распростерся пред ним на земле и не вставал до тех пор, пока не поднялся аббат. В этом проявилось величайшее его смирение.