Зато это тепло позволило растениям намного раньше, чем у нас в степях, выбраться из изуродованной почвы — и еще до конца зимы люди увидели землю с новой растительностью, кустарниками и даже деревьями, взамен упавших во время толчков. Все росло столь быстро, что скитальцы, ложившиеся спать в открытом поле, могли наутро подняться среди сплошного ковра из трав…
Те, кто сумел сжать свои нервы в кулак, кто не поддался панике — те смогли продержаться. Постепенно люди привыкли к странному виду индейца, а он, в свою очередь, приучил всех к своему имени, наотрез отказавшись называться, как либо, иначе. Так же непривычно звучали имена женщин, оставшихся с ним. Многие, как ни странно, взяли с него пример — случайно полученные прозвища лучше вписывались в их новую действительность. Кто-то, до сих пор надеющийся на возвращение старого привычного образа жизни, сохранил и имена. Но все, хотели они того или нет, понимали, что возврата к прошлому миру нет…
Однако это и пугало. Вестей из других сторон не приходило. Везде творилось одно и тоже. Полное незнание происходящего, отчаяние и страх. Не нашлось никого, кто бы смог объяснить происходящее. Не нашлось и того, кто смог бы организовать остальных для более-менее нормального существования. Власти не было. И, понемногу, стали поднимать голову те, кто решил присвоить ее себе… «Индеец» не говорил об этом — но и я, и Ната догадались сами.
А Сова… Сова не стал вмешиваться. Разговоры о прошлом, попытки установить какое-то единоначалие, или, напротив, подобие совета, ему претили. Он ушел из поселка, устав заботиться обо всех. Сам индеец сумел вписаться в новые условия, приняв их, и привыкнув к ним, как к должному. Вместе с ним ушли и четыре выживших женщины — его женщины! Четвертой стала спасенная Совой от случайных подонков, молодая девушка-северянка. Судя, по его словам, она могла самостоятельно ходить по «прерии», ни в чем не уступая малочисленным мужчинам — и Сова отпустил ее, наказав иногда появляться в его жилище. Сова назвал ее Ульдэ — и мы с Натой в который раз переглянулись, услышав довольно необычное имя. Такое могло принадлежать кому-то из таежных областей — и весьма далеких, на мой взгляд.
Из недомолвок мы с Натой поняли одно — Сову уважали, возможно, даже опасались — но недолюбливали. Вероятно, как раз за то, что он в открытую презирал тех, кто был не способен постоять за себя, какой бы враг не оказался рядом. Мы с Натой еще раз переглянулись — кажется, к нам это не относилось! Но я промолчал — не всем дано быть бойцами…
Сова упомянул некоторые имена, вернее — прозвища. Настоящих имен мы так и не услышали — похоже, Сова всех «перекрестил», согласно своим представлениям о людях.
В поселке у озера сложилось нечто вроде общины, где не было одного лидера. Явных уголовников, на счастье остальных, не оказалось, но также не нашлось и тех, кто мог бы всех организовать. Напротив, разобщенность и желание существовать отдельно друг от друга, привело к тому, что поселок сложился единственно, как место, где все встречались, обменивались новостями, на какое-то время объединялись… и расходились. В последнее время силу стал набирать некий «Святоша» — мы снова переглянулись. Слишком уж характерное имя в устах индейца…
Уйдя от людей, Сова выбрал для своей стоянки место возле одной из речек — он именовал ее Змейкой. Он сознательно решил устроиться подальше — основная масса выживших скопилась на месте первого стихийного сбора, на берегу Скалистого озера. По его описанию, в поселке насчитывалось примерно около ста, ста-двадцати человек. Численность не оставалась постоянной — люди и приходили, и уходили, так и не найдя себе места в новом мире. Несколько групп разошлись по всей долине — после резкого потепления, с приходом весны, многие решили последовать примеру охотника и теперь промышляли не собирательством, как оставшиеся у озера, а охотой. Сделав какое-то подобие жилья, накопав землянок, они долго ждали, что этот кошмар закончится, что придут спасатели и всех вывезут на более приспособленные места, и все вернется на круги своя. Спасатели не пришли… С каждым днем всем становилось яснее, что уже никто не придет. Спасаться приходилось самим. Кто-то приловчился находить еду на полях, вырывая из земли коренья и срывая с деревьев странные наросты, которые можно было есть. Кто-то стал ловить рыбу, порой сам становясь пищей для страшных, громадных чудовищ, внезапно появляющихся из глубин. Сова и подобные ему, предпочитали находить и убивать Джейров, Козорогов и Больших Кролов — мы догадались, что так они называли Крола, и, похожих на джейранов и обычных коз, привычных всем копытных животных. Иногда в степи разбойничали волки, вроде тех, которые напали на него на берегу. Случалось, пути людей пересекались со стаями одичавших и ставших невероятно большими, собак. Тогда лилась человеческая кровь — людей в новом мире и так никто не боялся, но собаки еще считали себя его хозяевами…
…На первых порах, даже хуже собак, самыми страшными врагами стали крысы. Громадные, ничего и никого не боящиеся твари, стаями кружили возле поселка, и после каждого набега, люди прощались с очередной их жертвой. Мы поняли, что Сова говорил о Бурых — вряд ли, более мелкие, серые и черные крысы-трупоеды, смогли бы так досадить людям. И все же, люди бы не были людьми, если бы не стали сопротивляться «костлявой» … С голодом, неудобствами жилья и прочими мелочами, которых стало очень много, бороться научились. Ходили в разведки по всей долине, избегая, однако, забредать на территорию гигантского кладбища, каким считался город. Из тех, кто рисковал посетить развалины, вернулись лишь двое. Они рассказывали ужасы о мутантах и стаях крыс. Я догадался — не имея доступа к моей части города, разведчики, видимо, переходили дно бывшей реки и искали на той стороне. Это сразу объяснило мне мучившую меня загадку — как, например, жертву большой черной собаки… Больше охотников к столь далеким путешествиям не нашлось. Через некоторое время эти походы и вовсе прекратились — с появлением опасных хищников, ходить по травам стало небезопасно. К тому же, попасть в город можно было, только перейдя через полузатопленное дно — а моя сторона, как ни странно, почему-то никого не заинтересовала. Хотя попытки проникновения встречались — в одном месте, пройдя мимо почти вплотную подступающего к каменным скалам, болота, можно попытаться выйти в желтые пески и степь… Но это путешествие долго и очень утомительно. И крайне опасно — в водах болота люди на глазах у прочих успевали лишь взмахнуть руками, либо жутко вскрикнуть — их утаскивали неведомые монстры… В самой долине постепенно, почти исчезли и прекратились набеги «Бурых», но появились им на смену жуткие птицы — Вороны, а по быстро покрывшимся растительностью лугам, стали шастать большие кошки…
Мы с Натой молча слушали рассказ нашего спутника, заново переживая собственные, совсем недавние передряги. Как же это было трудно! И холод, и голод, и отчаяние… А главное — полное незнание причин произошедшего, и того, есть ли, кто-нибудь в стране, да что там — мире! — еще, кто либо, кроме них. Я вспомнил, как что-то, вроде этого, было и со мной…
Небо давно потемнело, а Сова все продолжал свой рассказ:
…Так прошло самое голодное и тяжелое время — Сова назвал его зимой. Мы не могли с ним полностью согласится — все-таки, эта зима нисколько не похожа на настоящую, со снегом, сугробами и затяжными холодами. Но, во временном определении, он не ошибся, я тоже вел отсчет прошедших недель и месяцев. Выходило, что расхождение у нас довольно значительно, чуть ли не на месяц с лишним. Я отнес это на тот случай, когда валялся в беспамятстве, при болезни, свалившей меня, вскоре после нахождения, спасшего от голода, подвала. Правда, Сова не был уверен, что продолжительность самого дня осталась прежней — но развивать эту тему не стал, сославшись на непонимание в данном вопросе, и, на мнение более сведущего в астрономии, некоего Дока. По нашим общим прикидкам выходило, что сейчас примерно, первый месяц осени… Если можно считать это время осенью!
