— Да я не о том… У меня таких способностей нет. А ты все черточки вывела, будто карту смотришь!

— Карту… — Ната неопределенно махнула вглубь подвала — Подумаешь. Сложнее, когда нужно придумывать что-то свое, не имеющее аналога. Или портрет.

— Портрет?

— Ну да! Никто ничего не скажет, когда видит натюрморт, или вид из окна. А вот если себя, любимого — ого! Нарисуешь, как есть — обида, на все времена! Почему толстая, глаза раскосые, уши лопоухие? Прыщи, усики под губой, ноги в синих жилках? А изобразишь принцессой — самой противно. Не могу я врать… а правда натурщицам не интересна.

— Ты про… подруг? — я осознал, что опять залез в область, вспоминать которую Нате вряд ли хотелось. Но она только кивнула:

— Да. Девочки разные были… Кто-то, как и я… А иная сама для себя так решила. Когда рисуешь — все, что внутри, наружу вылезает. Я словно чувствую… и вывожу на бумаге. Обижались, конечно… Но большинству нравилось.

— Вот как? — Я призадумался. — Получается, ты не просто рисуешь. Характер, внутреннюю сущность показываешь, так?

— Умный? — Ната спокойно убрала альбом в сторону и поставила передо мной чашку с бульоном. — Пейте, ваша милость. Не особо сладко, скорее горько, но зато голова ясная и спать хочется.

— А тебе более по нраву, когда я зубами к стенке?

— А не доставай расспросами…

— И все же. Нарисуй меня!

— Тебя. — Ната не спрашивала, скорее, подтверждала уже выношенную мысль. — Хорошо. Уговор — не обижаться. К тому — свет здесь плохой, рука устала, карандаши отсырели и вообще…

— Не дави на жалость. Света мало — зажги еще, карандаши положи к очагу — высохнут, а руки… давай ладонь сюда.

Ната удивленно вскинула брови, но, не споря, протянула ладошку. Я выпростал свою, из-под одеяла, и взял пальчики девушки. Неожиданно холодные, что меня удивило — в подвале достаточно тепло.

— Я согрею…

Я прислонил ее ладонь к лицу и принялся отогревать дыханием, потом — еле заметно касаться губами, лаская каждую фалангу, каждый пальчик. Ната закрыла глаза…

В какой-то момент я осознал, что держу уже обе руки, а девушка склонилась ниже и вперед, став совсем близко к моему лицу. Дыхание сбилось, мои пальцы вздрогнули — Ната открыла глаза и смущенно отпрянула:

— Останься.

— Ты просил портрет? Вот и лежи…смирно. Я сейчас.

Она отошла вглубь, куда-то, к очагу. Я вытянулся, пытаясь утихомирить жар, бушующий в груди. Это невозможно… Невозможно — когда двое, принадлежащих к разным возрастным категориям, разным судьбам, а главное — разным полам! — вынуждены жить вместе… Невозможно, потому что природа сильнее, и сил противится ей, уже не осталось. Она — женщина, а я — мужчина. И я не могу не желать ее… И мне уже совершенно плевать, сколько ей лет, и сколько прожито мной — в наших условиях это не имеет ровно никакого значения. Мы остались одни, остались чудом, среди такого количества погибших, что просто не имеем право жить моралью прошлого. Или… именно прошлое мешает нам жить?

— Не дергайся и лежи спокойно. — Голос Наты прозвучал совсем рядом. — А то я стану тебя поправлять и ничего не получится. Вот… хорошо.

Она положила листок на колени, взяв для опоры поднос из обнаруженного нами сервиза. Карандаши собрала веером в стаканчик, и, чуть подумав, вытащила один…

Работа продолжалась примерно с час. Может, и больше — я просто не заметил, стараясь не шевелиться, чтобы не помешать девушке. Все это время она, то бросала на меня короткие, изучающие взгляды, то, склонялась к бумаге. Наконец, Ната выпрямилась:

— Ну вот… смотри.

Я подтянулся на руках, приняв сидячую позу. Она протянула листок, заодно поднеся к нему лампадку:

— Не очень, наверное…

— С ума сойти…

Я рассматривал себя, словно в зеркале. Но отражало оно не меня… Вернее, не меня такого, каким я видел себя всю свою жизнь — а другого, с более жестким и уверенным взглядом, с уверенностью и опытом… Откуда? В портрете угадывалось все — страшные испытания, муки выбора, надежда… И — что-то вовсе неуловимое, скрытое от глаз. Если точно — как раз глаза… мои, но и одновременно, чужие… Словно зрачки зверя, готовящегося к прыжку! Откуда в ней такая сила? Как можно так видеть человека?

— Плохо, да?

— Не прячься за словами… Я, действительно, такой?

Ната словно сглотнула — я понял, что она тщательно выбирает выражения, боясь меня обидеть:

— Я предупреждала.

— Я не о том. У меня нет ни малейшей обиды — если ты так решила. Ты видишь самое дно… словно душу. Как?

— А как ты видишь меня? Разве похоже на правду то, что я тебе рассказала? У каждой второй девчонки есть в запасе подобная история… Залетит по глупости, или, по пьяни — а потом вешает лапшу каждому встречному, типа, я не я и вообще — сама невинность! А ты — поверил. И ни разу не сделал попытки уличить обман. Значит — тоже видишь. Только и разницы, что ты делаешь образ словами… а я — карандашом.

— Я не делал образ.

— Делал. — Ната выпрямилась и смотрела прямо в глаза. — Ты тоже меня нарисовал. Такой, как хочешь… видеть. Внутри…

— Я понял.

Взяв ее ладони в свои, я, как можно нежнее, прислонил их к лицу. Ната тихо произнесла:

— Если вдруг растает лед, небо ведь не упадет? Солнце не прервет свой бег, если плачет человек. Не вздымается волна, и молчит во тьме Луна. Тишиною дом объят, не шумит далекий сад. Нет в ночи правдивых слов — им лишь требуется кров. Что любовь? Она слепа… Что желанье? Тропа. И на ней, то тут, то там, шепчут сказки по углам. Если им поверит кто — попадется, ни за что… Небо ведь не упадет. Если вдруг растает лед…

На щеках девушки появились крохотные капельки…

— Ната! — Забыв обо всем, я рванулся к ней. Она сразу поднялась и чуть отодвинулась назад:

— Вот видишь. Сейчас я беззащитная, кем-то обиженная, слабая… Ты поверил? Ты тоже умеешь… Рисовать.

Она смахнула слезинку — фальшивую, ли? — и умчалась в дальние комнаты. Я услышал громкое пение и довольную возню — Угар примчался на зов хозяйки и они, уже вдвоем, носились по подвалу, создавая бедлам не меньший, чем тот, что мы застали по возвращении…

Землетрясение несколько преобразило местность: что-то рухнуло окончательно, что-то, наоборот, вылезло, после многодневного нахождения под землей и пеплом. Мы удивленно смотрели, как из земли показался остов давно сгоревшего троллейбуса — он напоминал скелет доисторического динозавра, пробитый во многих местах и покрытый ржавчиной… Упал шест, стоявший на вершине холма и служивший ориентиром, но в нем больше и не было нужды. Мы так хорошо знали город, что могли отыскать дорогу практически в любом направлении. Появились новые ручейки и провалы — их приходилось обходить стороной, не зная, что может таиться под внешне крепким краем земли, возле трещины. Жизнь вновь налаживалась. И, все же, оставалась прежняя проблема, решение которой уже не могло откладываться надолго: я чувствовал это по взглядам самой девушки…

— Дар, принеси, пожалуйста, воды. Я хочу искупаться. И тебе не помешает тоже…

— Ты же вчера мылась?

— Ну и что? Пока все это разгребешь, — она указала на кучу мусора, — семь потов сойдет!

Я пожал плечами — почему бы и нет? Воды снова в избытке, ручей рядом — даже ближе, чем до толчков. Натаскать ее труда не составляло. Тем более, что землетрясение открыло несколько новых захоронений древесины — пусть подгнившей и слегка сырой, но после просушки годящейся для разведения очага. Я взял ведра и вышел наружу. Там уже сидел Угар. Он приветственно помахал хвостом и вновь уставился на ближайший холм — выискивал очередную жертву своего непомерного аппетита.

— Ждешь? Ну, жди, проглот… Искал бы лучше, где-нибудь, подальше — так вероятнее будет.

Оценив мой совет, как призыв к действию, пес неторопливо поднялся и затрусил вдаль. Я проводил его глазами — когда же и мы вновь пойдем куда-нибудь? Несмотря на ранения и последствия тряски земной поверхности, тяга к странствиям у меня все еще оставалась сильной.