Машина двигалась с трудом.

— Давай, давай! — сказал я, продолжая давить на педаль газа. Крик Веры оборвался, она тряслась и прижималась ко мне.

— Он ударил нас, папа! — сказал Бен-младший. — Этот урод нас ударил!

— Да, — сказал я ему. Вернее, прохрипел. — Да, я знаю.

Мы ехали дальше. «Шевроле» у нас крепкий. Но я смотрел на приборы, вслушивался в шум двигателя и понимал, что восемь миль до дома — это слишком даже для него.

Наконец, двигатель с треском задрожал и отключился. Я ехал по инерции так долго, насколько это было возможно, и снова молился, на этот раз о том, чтобы мы доехали так до самого дома. Но я знал, что дорога впереди ровная, никаких уклонов до нашего порога. Мы остановились.

— Мы стоим, пап, — сказал Бен-младший.

Я кивнул. В глубине души я хотел свернуть ему шею. В глубине души я хотел свернуть шею самому себе. Вера всхлипывала, и я крепко обнял ее.

— Не плачь, — сказал я. — Все в порядке. С нами все будет хорошо. Ну же, не плачь. — Она продолжала плакать. Слова здесь бессильны.

Какое-то время мы еще сидели в машине. В ночной тишине был слышен рев смерча, идущего вверх по холму.

— Пап, — сказал, наконец, Бен-младший. — Наверное, нельзя сидеть здесь всю ночь. — Я воспитал смышленого мальчика, в этом я уверен. Кому из нас не хватало здравого смысла, так это мне. И почему я не настоял на «Холидей Инн»…

Я нерешительно потянулся к ручке двери. Вера крепко вцепилась в меня, и я не знаю, чье сердце колотилось сильнее. Я думал о пещерном человеке, о дубине весом не меньше тридцати килограммов.

Он был где-то между нами и Конкордией, и с каждой секундой все ближе к нам. Я быстро вышел из машины, потянул за собой Веру, а Бен-младший выскочил с другой стороны. Над нами сверкнула молния, и вдали по-прежнему завывал смерч.

— Нам надо попасть домой, — сказал я, скорее, чтобы успокоить собственные нервы. Как только я возьму в руки ружье, мы закроемся в спальне, встанем спиной к стене, и все будет в порядке. — Чем скорее мы выдвинемся, тем быстрее доберемся до дома.

— Темно, — прошептала Вера дрожащим голосом. — Господи, как же темно.

Я знал, что она говорит о дороге, расстилающейся перед нами. Я знал каждый поворот, каждую кочку на ней, но сегодня эта дорога вела нас сквозь призрачный мир. Где-то в лесу бродят индейцы, римские воины, нацисты, китайцы — каратисты и, по меньшей мере, один викинг с боевым топором, и бог знает, кто еще. А по нашим следам идет пещерный человек с тридцатикилограммовой дубиной — возможно, голодный, в поисках пищи.

И все они, все эти призраки, с каждым часом становились все более реальными. Я подумал: что произойдет, когда миллиарды и миллиарды человек, когда-либо живших в этом мире, вернутся, голодные, жаждущие. Конечно, среди них много мирных людей, но что с остальными, в любой момент готовыми отрубить тебе голову или пробить череп дубиной? Единственное ружье представилось мне ничтожным средством обороны. В моей голове мелькнула мысль: если нас убьют, то как долго мы пробудем на том свете?

Смерч приближался, выбрасывая в лес новых призраков. Стараясь говорить как можно спокойнее, я сказал: «Идем», — и потянул Веру за собой. Бен-младший подошел ко мне с другой стороны, сжимая кулаки. Нам предстоял долгий путь. Может быть, нас подберет машина. Может быть. Не лучшая ночь для путешествий. На дороге было темно, очень темно. У нас не было выбора, кроме как идти вперед.

Днём и ночью Джима Криспа терзал один и тот же вопрос. Он размышлял над ним, бродя под дождём по мрачным улицам, перешагивая через снующих под ногами крыс; обдумывал его, сидя в своей квартире перед экраном телевизора и час за часом вглядываясь в белый шум на экране. Этот вопрос не оставлял его, даже когда он сидел на кладбище на Четырнадцатой улице в окружении пустых могил. Ему не давал покоя один и тот же вопрос: когда умерла любовь?

Чтобы думать, приходилось прилагать усилия. Мозг болел из-за постоянных размышлений, но Джиму казалось, что эти размышления — последнее, что связывает его с жизнью. Когда-то он был экономистом, когда-то давным-давно. Двадцать лет он проработал бухгалтером в одной фирме, расположенной в центре города, никогда не был женат и не имел большого опыта отношений с женщинами. Цифры, логика, математические ритуалы — вот что составляло смысл его жизни; теперь же, когда сама логика сошла с ума, больше не нужно было ввести учёт. С ужасом он осознавал, что он чужой в этом мире, что он попал в кошмарный сон длиною в вечность и никак не может из него выбраться. Спать больше не было необходимости; что-то внутри у него сломалось, и те несколько килограммов жира, которые накопились за годы его жизни, исчезли. Теперь он был таким тощим, что иногда сильный порыв ветра сбивал его с ног. Сначала появился запах, который со временем исчез, но у Джима дома оставался запас одеколона, и он принимал с ним ванны.

Его пугала бездонная пропасть времени. Впереди была бесконечная череда дней. Что теперь делать, если уже никому ничего не нужно? Никто больше не составлял списков, не отмечал время твоего прихода и ухода, не устанавливал сроков. Остальным эта искажённая форма свободы придавала сил, но для Джима она была страшнее любой тюрьмы, потому что все символы порядка — светофоры, календари, часы — всё ещё были вокруг него, они продолжали существовать по своим законам, но теперь в их существовании не было ни цели, ни смысла; они лишь напоминали ему о том, как было раньше.

Бесцельно блуждая по улицам города, он встречал на своём пути прохожих. Одни шли мирно и тихо, будто во сне, другие корчились в агонии, страдая от собственных мучений. На углу у перехода Джим инстинктивно остановился, увидев красный свет. Его внимание привлёк громкий писк, и он посмотрел налево.

Это были крысы. Они суетились вокруг самого жалкого человеческого существа, полуразложившегося трупа, который только недавно очнулся и вылез из своей могилы. Он полз по мокрому тротуару, с трудом отталкиваясь единственной тонкой рукой и костлявыми ногами. Крысы вгрызались в его тело, рвали его на части; подобравшись к Джиму, труп поднял измождённое лицо и посмотрел на него единственным оставшимся тусклым глазом. Изо рта существа вырвался приглушённый хрип: несколько крыс одновременно пытались протиснуться ему в рот в поисках мягкой плоти. Джим поспешил прочь, не дожидаясь, пока загорится зелёный. Ему показалось, что существо спросило: за что? Но на этот вопрос он не знал ответа.

Чувство стыда наполнило его изнутри. Когда умерла любовь? Исчезла ли она в тот самый момент, когда мёртвая человеческая плоть вновь обрела подобие жизни, или же она умерла и сгнила задолго до этого? Он продолжал идти по унылым улицам, вдоль которых возвышались могильные камни жилых домов, и чувствовал, как давит на него груз одиночества.

Джим ещё помнил, что такое красота: жёлтые цветы, запах женских духов, тёплое сияние женских волос. Воспоминания, ещё один засов на его клетке; хорошая память сыграла с ним злую шутку: воспоминания безжалостно мучили его. Он вспомнил, как однажды во время обеденного перерыва увидел красивую девушку и следовал за ней пару кварталов, в плену своего воображения. Он всегда искал любви, искал кого-нибудь, с кем можно связать свою жизнь, но никогда раньше не осознавал этого так ясно, как сейчас, в этом сером городе, полном крыс и неупокоенных мертвецов.

Мимо него, спотыкаясь и слепо размахивая руками, прошёл кто-то с бесформенной массой на месте лица. Пробежало существо, которое когда-то было ребёнком, оставив за собой запах гнили. Джим опустил голову и, защищаясь от очередного порыва сухого ветра, ухватился за почтовый ящик, чтобы не удариться о бетонную стену. Он шёл дальше по мостовой, по которой никогда при жизни не ходил, всё глубже и глубже, к центру города.

На перекрёстке двух незнакомых улиц ему показалось, что он слышит музыку: рёв гитары и грохот барабанов. Он повернулся спиной к ветру, сопротивляясь сильным порывам, вот-вот готовым подхватить его и поднять в воздух, и направился туда, откуда раздавался звук. Пройдя пару кварталов, он увидел свет, мерцающий сквозь пещероподобный дверной проём. Вывеска, на которой было написано «Двор» была сорвана, и над входом кто-то вывел чёрной краской из баллончика новое название. Теперь там значилось «Могильник». Вспышки света внутри освещали извивающиеся в танце человеческие фигуры.