— А вот в «Парадизе», — заметил Бруно, — девочки танцуют прямо на столах!

— Ишь распалился, кобелина! — не сдержался фон Штагель.

— Ну и что? Айда в «Парадиз»! Вы, болваны, думаете, горбатиться в машинном отделении большая радость? Хрен! Я хочу сперва всласть надышаться духами, а уж потом нюхать солярку с мочой. «Парадиз», а потом «Морской клуб». Сегодня мы хорошенько повеселимся.

— Я за! — заорал Дрексель.

— А, была не была! — Фон Штагель огляделся. — Шиллер, а ты?

Но тут в пивной установилась тишина: открылась входная дверь, и оттуда словно дохнуло холодом. Все звуки замерли, и стало слышно, как пыхтит в бухте буксир и где-то вдалеке тоскливо воет ревун. По твердым доскам пола решительно простучали башмаки: с улицы вошёл Коррин, а с ним еще двое. Они остановились — Коррин чуть впереди, — и командир стремительно оглядел пивную, на миг заглянув в глаза каждому из своих людей.

— Хайль Гитлер! — отрывисто сказал он, щелкнув каблуками и вскидывая руку в нацистском приветствии.

Моряки вытянулись по стойке смирно и дружно ответили:

— Хайль Гитлер!

В светлых рыжеватых волосах Коррина пробивалась седина, лицо было жесткое, пронзительные, очень тёмные глаза смотрели повелительно и властно. Высокий — заметно выше шести футов, поджарый, атлетического сложения; на щеках — оставленные рапирой отметины, на верхней губе — едва видный шрам, из-за которого казалось, будто уголок рта Коррина изогнут в презрительной усмешке. Пилотка подводника, накинутый на плечи темно-коричневый плащ в каплях дождя, черные перчатки. Шиллер съежился под пристальным взглядом этого человека, чувствуя себя букашкой, которую изучают через окуляр микроскопа.

— Меня зовут Вильгельм Коррин, — спокойно и куда тише, чем ожидал Шиллер, объявил командир. — Итак, — он снова оглядел пивную, прищурив тёмные глаза, такие холодные, что по спинам моряков пробежала ледяная дрожь, — это и есть мой новый экипаж. Каждая новая команда все моложе, Герт… впрочем, они стареют быстро. — Помощник коротко улыбнулся тонкими губами, и командир вновь сосредоточил внимание на моряках.

— Да, — повторил он, — одни из вас, возможно, вернутся из похода стариками. Другие не вернутся вовсе. Кто-то станет героем. Но трусов среди вас не будет, не сомневайтесь. — Он на миг уставился в толпу, и кто-то нервно заёрзал под его пристальным, изучающим взглядом. — Кое-кого из вас я уже знаю, кое-кому выпало служить под моей командой впервые. Мои требования очень просты: служить как должно моряку под германским флагом и неукоснительно выполнять мои приказы.

Фон Штагель поднес кружку к губам, но Коррин немедленно почувствовал это движение; он молча посмотрел на фон Штагеля, и тот поставил кружку на стол.

— Мы поплывем на самом совершенном из военных судов, когда-либо сходивших с германских стапелей, — продолжал Коррин. — И на то время, что я буду командовать этим судном, каждый из вас станет его составной частью. Вы будете дышать вместе с лодкой, валиться с ней с борта на борт, переворачиваться, ее вибрация проймет вас до самого нутра, и вы узнаете ее как любовник — свою возлюбленную.

Коррин взялся за спинку стула. Обтянутые черными перчатками пальцы были длинные и чуткие, как у хирурга.

— К сожалению, я не смогу присоединиться к вам сегодня — меня вызывают в штаб. Веселитесь, делайте что хотите с кем хотите, но помните: мы выходим из бухты на рассвете, и всякий, кто не сумеет доложить о прибытии, будет отвечать передо мной. Ясно? — Он взял со столика бутылку красного вина, налил полбокала и высоко поднял этот кубок. На миг Шиллер увидел сквозь стекло лицо командира: в море крови плавало что-то уродливое, мало похожее на человека. — Тост, господа! — провозгласил Коррин.

Стаканы были поспешно наполнены и в молчании подняты над столами.

— За добрую охоту! — сказал командир. Он отхлебнул из бокала и отставил его на стол; не глядя больше на свой экипаж, он присоединился к тем двоим, с которыми пришёл, и они покинули заведение. С улицы донеслись их шаги.

В пивной долго было тихо; потом кто-то что-то пробормотал, и очень медленно жизнь стала входить в нормальную колею.

Бруно покачал головой.

— Я в «Парадиз», — заявил он. — Сейчас или никогда.

«Найдено затонувшее судно». Эти два слова раскаленным клеймом впечатались в мозг Шиллера. Что это — потопленная U-198? А если так, почему она не там, где ей следует быть, не в мрачной бездне океана? В ту страшную ночь много лет назад уцелел только он, Шиллер, и теперь прошлое всплыло, призвав его в этот забытый уголок.

Конечно, все они мертвы. Все его друзья и боевые товарищи. Он был там до конца, он своими глазами видел, как падали глубинные бомбы, как поверхность океана опять и опять выбрасывала бурлящие белопенные гейзеры. Но что-то и по сей день связывало его с ними, даже по прошествии стольких лет — он по-прежнему был одним из них, частью смертоносной U-198. Пусть он состарился, ослабел, хуже видел и страдал мигренями, пусть жил совсем не так, как когда-то мечтал жить, он по-прежнему оставался моряком германского военного флота, членом экипажа подводной лодки U-198.

Возможно, подумал он, это наша лодка, тогда я должен быть здесь, я должен сказать последнее прощай своим товарищам.

Он махнул рукой бармену, и когда тот подошел, сказал:

— Будьте добры еще пива…

Кип резко стукнул молотком по шляпке гвоздя; второй удар, и шляпка вдавилась в дерево. Он вытащил из груды сваленных под стеной дока деревяшек третью доску, и аккуратно прибил ее поперёк закрытой двери. Подергав самодельный заслон, Кип решил, что нужна четвертая, и стучал молотком до тех пор, пока не счел, что дверь заколочена наглухо. Он отступил на несколько шагов, утирая потный лоб.

Он взмок от усилий и страшно устал, таская доски через всю верфь. Он постоял, глядя на заколоченную дверь. Нужна была цепь, толстая и крепкая. И амбарный замок — тяжелый и тоже крепкий. «Тут где-нибудь должна валяться цепь, — подумал он, — а если нет, можно снять ее с какой-нибудь лодки в бухте. Но док надо запечатать. Запечатать, чтобы ничего… чтобы никто из них… не мог выбраться. Еще досочку, — сказал он себе. — Прибей еще доску вон там, в самом низу».

— Эй! Что это вы тут делаете, интересно знать?

Кип напрягся и повернулся на голос. В его сторону быстро и решительно шагал плотный негр в джинсах и ярко-голубой рубахе, почти лысый, если не считать клочков седых волос над висками. Смотрел он с подозрением, недоверчиво. В зубах он сжимал трубку, и за ним тянулся кудрявый сизый шлейф дыма. Кип замер на месте с молотком в руке и смотрел, как подходит Кевин Лэнгстри.

Хозяин верфи вдруг остановился и посмотрел сперва на молоток, потом на доски, потом опять на молоток.

— Что это ты делаешь, интересно знать? — спросил он, не вынимая трубки изо рта.

Кип прошел мимо него и положил молоток на заднее сиденье джипа, рядом с заряженным карабином, прихваченным на всякий случай. Лэнгстри сердито засопел, подступил к двери и задергал доски.

— Отставить! — в сердцах рявкнул Кип.

Лэнгстри круто обернулся и ощерился:

— Ты что, спятил? Черт подери, что здесь происходит, приятель?

— Я опечатал док, — ровным голосом пояснил Кип, — чтобы никто не мог туда войти.

— Я знаю, что там у тебя! Знаю-знаю, Кокран мне утречком все доложил! Я знаю, что у тебя там эта вонючая лодка! Ну так вот что: это моя верфь, тут один хозяин — я, Кевин Лэнгстри! Кто тебе дал право распоряжаться здесь, пока я в отъезде?

— Лодку обязательно нужно было убрать из бухты…

— КОНЧАЙ ЗАСИРАТЬ МОЗГИ! — Лэнгстри выхватил трубку изо рта, его трясло от ярости, и Кип ничуть не удивился бы, если бы Лэнгстри его ударил. — Нет у тебя такого права, нет и нет! Любую другую лодку еще ладно бы, хрен с тобой, но НЕ ЭТУ! — Он ткнул трубкой в сторону дока: — ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ЭТА ДРЯНЬ СО МНОЙ СДЕЛАЛА? Знаешь? Сорок лет назад она разнесла мою верфь в клочки и угробила два десятка лучших работников! Не приведи Бог умереть так, как умерли они, — кого раздавило железом, кого разорвало, кто обгорел в головешки, а я стоял в самой гуще этого ада! Нет, брат, этого мне не забыть. А ТЕПЕРЬ ЭТА ГАДИНА ОПЯТЬ ОБЪЯВИЛАСЬ! Не знаю откуда, не знаю как, а только убирай ее с моей верфи к чертовой бабушке! — Он опять повернулся к двери и стал дергать доски. Послышался треск, один из гвоздей выскочил.