— Я знаю эту песню, — сказала одна из сестер. — Слышала ее сегодня по радио. Как услышишь, так она и застревает в голове.

— «Ганз-н-роузис», — заметил доктор Боннерт. — Мой сын их любит. Ходит в бейсбольной кепке козырьком назад и поговаривает, что сделает себе татуировки.

Он передвинул пальцы. Лаура чувствовала, как он пропихивает их, вокруг по краям у нее внутри, но сама она онемела, как чучело, набитое мокрой ватой.

— Я ему сказал, что одна татуировка — и я ему голову оторву. Лаура, поднимите чуть-чуть поясницу. Отлично, вот так!

Красная Машина повернула видеокамеру на треножнике, направив ее между ног Лауры.

— Ну вот, Лаура, — сказал доктор Боннерт, на которого сестра натягивала свежие перчатки. — Готовы поработать? Сестра повязала ему хирургическую маску на лицо.

— О’кей, — сказал он. — Давайте сделаем, что надо сделать. — Он снова сел на табурет; халат Лауры завернулся на колени. — Я хочу, чтобы вы начали тужиться, Лаура. Тужьтесь, пока я не скажу «стоп», потом отдохните пару секунд. Он нормально прорезывается и уже хочет к нам, но вы должны его подтолкнуть. О’кей?

— О’кей.

— Порядок. Начинайте прямо сейчас. Она начала. Черт побери, у нее в голове гудели эти «Ганз-н-роузис»!

— Тужьтесь, тужьтесь. Отдохните. Тужьтесь! Чем-то протерли лицо. Тяжелое дыхание. Дэвид не выходит. Почему он не выходит?

— Тужьтесь, тужьтесь. Хорошо, Лаура, очень хорошо. Серебряный звяк инструмента, но она ощутила лишь, как слегка потянуло что-то внутри.

— Тужьтесь, Лаура. Тужьтесь, тужьтесь, он хочет выйти.

— Все идет отлично, — сказала Красная Машина, стискивая ее руку.

— Он застрял, — услышала Лаура свой голос. Глупости. Доктор Боннерт велел ей тужиться, и она закрыла глаза, стиснула зубы и делала, что он говорит, и бедра тряслись от напряжения.

В одиннадцать десять она ощутила, что Дэвид выходит. Движение на дюйм-другой, но это привело ее в экстаз. Она промокла от пота, спутанные волосы липли к плечам. Странно, как вообще кто-то когда-то мог родиться. Она тужилась, пока не отказали мышцы, отдохнула и стала тужиться снова. Бедра и спину сводило конвульсиями.

— О Господи! — прошептала она, дрожа от изнеможения.

— Отлично работаете! — сказал Боннерт. — Давайте еще, Лаура.

В ней поднялась волна гнева. Что сейчас делает Дуг, пока она мучается под лампами? Чтоб ему провалиться! Как только все это кончится, она тут же подаст на развод, и пусть катится к чертовой матери!

Она все тужилась и тужилась, лицо наливалось кровью. Дэвид продвинулся еще разве что на дюйм. Лаура подумала, что выворотит стремена из гнезд; она упиралась в них изо всех сил, а Красная Машина промокала ей лоб.

«Щелк, щелк, — сказал инструмент в руке Боннерта — Щелк».

— Вот он идет, — сказал доктор Боннерт, когда часы оттикали за половину двенадцатого.

Лаура чувствовала, как выходит из нее ребёнок. Это было чувство огромного облегчения и огромного беспокойства, потому что среди скользкого давления и писков мониторов Лаура понимала, что ее тело отделяется от выросшего в нем живого существа. Дэвид входил в мир, и теперь он будет зависеть от милости всех остальных.

— Продолжайте тужиться, не останавливайтесь! — требовал Боннерт.

Она напряглась, мускулы ее спины пульсировали. Она услышала мокрый сосущий звук. Распухшими глазами она посмотрела на стенные часы: одиннадцать сорок три. Красная Машина вместе со второй сестрой подошли помочь Боннерту. Что-то пересечь и пережать.

— Сильная потуга! — скомандовал доктор. Она натужилась, и вес Дэвида ушёл. Шлеп. Шлеп. Третий быстрый шлеп. Он заплакал, и звук был как визг мотора, когда включишь передачу без прогрева. Слезы брызнули из глаз Лауры, она сделала длинный глубокий вдох и медленно выпустила воздух.

— Вот ваш сын, — сказал Боннерт и поднес ей что-то вопящее, заляпанное красным и синим, и лицо у него было лягушечье, а голова, как смятый конус.

Она никогда в жизни не видела такого красивого мальчика, и она улыбнулась, как солнце сквозь тучи. Буря кончилась.

Боннерт положил Дэвида на живот Лауры. Она крепко прижала его к себе, чувствуя его тепло. Он все плакал, но это был чудесный звук. Ноздри заполнил медный, густой запах крови и родильных жидкостей. Тело Дэвида, все еще соединенное с ней влажной иссиня-красной пуповиной, двигалось под ее пальцами. Он был на вид такой слабенький, с кнопкой носа и розовым ртом, но голос его никак слабым нельзя было назвать. Он взметался и падал волнами чего-то вроде решительного гнева. Объявляет о себе, подумала Лаура. Когда пуповину перевязали и перерезали, Дэвид затрепетал, несмотря на свою ярость, и плач его стал отрывистым.

— Тес, тес, — сказала Лаура, поглаживая пальцами гладкую спинку. Она ощутила крохотные лопатки, позвоночки. Скелетик, нервы, жилы, внутренности, мозг — все при нем, целиком и полностью, настоящий, и он принадлежал ей.

Это чувство ударило изнутри, как молотом. Об этом предупреждали ее другие женщины, рожавшие детей: теплый, теплый лучезарный поток через все тело, от которого колотилось и разбухало сердце. Она поняла, что это и есть материнская любовь, и, поглаживая ребёнка, ощутила, как Дэвида отпустило возмущение, сменяясь довольным смирением. Плач стал затихать, сменяясь тихими всхлипываниями, и закончился булькнувшим вздохом.

— Мой ребёнок, — сказала Лаура, глядя сквозь слёзы на Боннерта и сестер. — Мой.

— Четверговый ребёнок, — заметила медсестра, поглядев на часы. — Далеко пойдёт.

Уже после полуночи Лаура лежала в палате родильного отделения на втором этаже. Она была одновременно опустошена и заряжена энергией, ее тело хотело спать, а мозг снова и снова проигрывал драму рождения. Она набрала свой домашний телефон, ее рука дрожала.

— Здравствуйте, вы позвонили в дом Дугласа и Лауры Клейборн. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала, и спасибо за звонок.

Слова ее покинули. Она попыталась что-то сказать, пока таймер не отключил телефон. Дуга нет дома. Он все еще в квартале Хилландейл, у подружки.

«Конец», — подумала она.

— Я в больнице, — заставила себя сказать Лаура. И должна была еще добавить:

— С Дэвидом. Он весит восемь фунтов две унции.

Щелк. Машина, ставшая глухим ухом.

Опустошенная, Лаура лежала на кровати и думала о будущем. Этот мир — опасное место, но теперь в нем есть Дэвид, и это делает мир терпимым. Будет в этом будущем Дуг или нет, она не знала. Лаура сцепила руки на пустом животе и наконец провалилась в сон в мирном чреве больницы.

В квартире Мэри Террор пел голос Бога на тридцати трех оборотах в минуту. Она сидела на кровати, темно-синим маркером разрисовывая белую униформу максимального размера, взятую напрокат в пятницу в «Маскарадных костюмах». У медсестер родильного отделения Сент-Джеймса были темно-синие полоски по краям воротников и нагрудных карманов и тёмно-синий кант на шапочках. На этой униформе были липучки вместо пуговиц, которые полагались бы по-настоящему, но другого на свой размер она не нашла.

Было около семи часов утра субботы. Снаружи поднялся ветер, разгоняя над городом серые облака. «Третье февраля, — думала Мэри. — Пятнадцать дней до встречи у Плачущей леди». Она работала терпеливо и осторожно, следя, чтобы чернила не потекли и не размазались. Рука ее была твердой, но на случай ошибки рядом стояла баночка пятновыводителя. На столе рядом с кроватью лежала темно-синяя табличка с белыми буквами ДЖЕНЕТ ЛЕЙСТЕР — в память о двух погибших товарищах. Табличку она купила в Норкроссе, где делают такие таблички и всякую галантерейную мелочь в присутствии заказчика. Точно те же цвета, что на табличках сестер в Сент-Джеймской больнице. Белые туфли — размера 10-ЕЕ — были из того же проката, что и униформа, белые чулки из универмага «Рич».

Вчера Мэри заходила в больницу, сменив униформу «Бургер-Кинг» на джинсы и свитер под мешковатой ветровкой. Она поднялась на лифте в родильное отделение и обошла его вокруг. Подошла к большому стеклянному, окну поглядеть на детей, но тщательно избегала зрительного контакта со всеми сестрами, заметила темно-синие полосы на белых униформах, белые на синем пластиковые таблички с именами, и отметила тот факт, что лифт находится прямо возле сестринского поста. Охранников в родильном отделении Мэри не заметила, но засекла двух легавых с «уоки-токи» в вестибюле и еще одного, который расхаживал по подземной парковке. Это значило, что парковка отпадает; придется искать стоянку для своего пикапа где-нибудь поблизости, чтобы можно было дойти до больницы и обратно. Мэри проверила все лестницы — их было по одной в каждом конце длинного родильного отделения. Та, что была в южном крыле здания, находилась рядом с раздаточной, что могло привести к неприятным столкновениям, а та, что в северном крыле, годилась. Но одна проблема: надпись на ведущей на лестницу двери. Там было написано: