Он попался. Чудовище понимало, что он попался. Ящер еще не вконец сбрендил, чтобы не сознавать этого. И тем не менее, он продолжал бороться со зверем, продолжал орать и неистовствовать, а Старый Папа изучал его, слегка наклонив набок свою огромную заскорузлую голову; по глубоким трещинам на уродливой роже струилась вода.

Сверкнула молния, но грома не последовало. Затем Ящер услыхал пронзительный вой. От разлившегося в воздухе электричества начало покалывать и пощипывать кожу, мокрые волосы заплясали на голове.

Старый Папа вновь заворчал. Вспыхнул очередной разряд — на этот раз ближе.

Мерзкая тварь выпустила его, и Ящер, будто бесполезный объедок, плюхнулся в ил.

Старый Папа, задрав голову, изучал звездное небо.

Серп луны по спирали спускался к земле. Ящер наблюдал за ним, и сердце громко бухало у него в груди, пока руки и ноги вязли в трясине. Полумесяц стрелял прожилками синих молний, словно ощупывая болото внизу. Медленно, неспешно, приближался он к Старому Папе. Монстр воздел когтистые лапы, и над топями разнесся громогласный вой, будто заиграла тысяча труб.

Ящеру подумалось, что подобный крик могло бы издавать потерявшееся вдали от дома существо.

Полумесяц — нет, не полумесяц, а блестевший металлом объект — теперь висел почти над самой головой. Оглушительно визжа, он парил над созданием, что носило имя Старого Папы, и Ящер видел, как вокруг зверя, словно приветственные знамена, пляшут разряды молний.

«Попляшем», — подумал он. — «Порезвимся».

Старый Папа заурчал. Кряжистое тело тряслось, как у ребенка в предвкушении Дня рождения. А потом голова Старого Папы повернулась, и единственный глаз вперился в Ящера.

Электричество струилось по волосам охотника, бежало по костям и сухожилиям. Его словно подключили к розетке неизвестной конструкции, пломбы во рту искрились болью. У охотника перехватило дыхание, когда Старый Папа шагнул в его сторону, погрузив в ил древнюю, гротескную лапу.

Нечто — щупальце, третья рука, да что угодно — вылезло из груди Старого Папы. Конечность зачерпнула грязи и окрасила ею лицо человека, словно оставила родовое клеймо. Прикосновение было липким и грубым, в ноздри ударила вонь болота и рептилий.

Затем Старый Папа обратил морду к металлическому полумесяцу и поднял лапы. Над поймами полыхали и трещали молнии. Птицы кричали на своих деревьях, обеспокоенный рев аллигаторов оглашал ночь.

Ящер зажмурился, ослепленный невыносимо ярким светом.

И, когда двумя секундами позднее сияние угасло, оказалось, что молнии забрали с собой Старого Папу.

Аппарат возносился в небеса. Медленно, неторопливо… Затем он увеличил скорость и, мелькнув размытой полосой, исчез. Над объятым какофонией воплей болотом остался висеть один только серп луны.

«Семинолы оказались правы», — подумал Ящер. — «Попали в самую точку. Старый Папа явился в болото верхом на молниях, и домой отправился точно таким же образом».

Что бы это все ни значило.

Некоторое время охотник отдыхал, лежа в грязи своих владений.

Незадолго до рассвета он заставил себя подняться и нашел обломок глиссера, плававший поодаль от илистой поймы. Разыскав также один из багров, он улегся на расколотые останки судна и начал проталкиваться сквозь изломанные камыши к далекому берегу. Болото пело вокруг Ящера, пока он полз на брюхе домой.

«Добро пожаловать, Красавица» — вот что было написано на транспаранте. Он висел на фасаде отеля «Морская арфа» на обозрении у всего мира. Чего я пока не знала, так это, что целиком надпись гласила: «Добро пожаловать, Красавица — Мисс Грейстоун-Бэй». Разгулявшийся прошлой ночью ураган сорвал остальные буквы и унес неведомо куда. Стоило нам увидеть полотнище, как Мама сжала мою ладонь, и мне показалось, что у меня вот-вот лопнет сердце. Мама всегда звала меня Красавицей, и вот теперь «Морская арфа» тоже приветствовала меня этим именем.

О-о, это был чудесный денек! Мама снова рассказывала сказку о Золушке. Эта история никогда мне не наскучит. И когда длинный, причудливый черный автомобиль, присланный за нами, зашел в поворот, и впереди показался, стоявший на холме отель «Морская арфа», я поняла, как себя чувствовала Золушка. Если вы возьмете мечту и покроете ее сахарной глазурью, у вас получится «Морская арфа»: все эти окна, вся эта зеленая трава, голубое небо над головой и… этот транспарант. От одной мысли, что «Морской арфе» известно мое имя, кровь быстрее бежала по венам. Энни, моей младшей сестренке, ясное дело, пришлось поехать с нами, и она поднимала шум из-за того, что сегодня все внимание было приковано только ко мне. Впрочем, я не возражала. Ну, почти. Мне не хватало Папы, но мистер Тиг не позволил ему уйти с завода даже сегодня. Мама говорит о мистере Тиге такое, о чем я не отважусь рассказать ни одной живой душе.

Водитель подвез нас к парадной лестнице. Другой одетый в униформу человек сошел по ступеням и распахнул дверцу машины. Мы вышли и поднялись на крыльцо, и нам даже не пришлось самим тащить свои сумки. Затем я, словно ледяное изваяние, стояла у открытых дверей и оглядывала внутреннее убранство «Морской арфы», а Энни приплясывала и бесновалась около меня. Мама велела ей успокоиться и не позорить нас, а человек в униформе улыбнулся и произнес:

— Это честь для нас, миссис Гатри. — Голос его давал понять: вы попали туда, куда нужно.

Мама улыбнулась, не разжимая губ. Она всегда стыдилась своих зубов: один из передних обломан, ну и все такое.

Прежде чем войти, я оглянулась на Гавань. Та была полна солнечного света. Затем я позволила своей голове повернуться, и, скользнув взглядом вдоль изогнутого полумесяцем берега, различила вдалеке, на фоне небосклона, пятнышко дыма. Он поднимался из длинного коричневого здания, у которого почти не было окон.

— Мой Папа — там, — сообщила я стоявшему у дверей человеку, показывая пальцем.

Я увидела, как Мама едва заметно вздрогнула, а швейцар очень мило улыбнулся.

Я, знаете ли, победила в конкурсе. В конкурсе красоты Грейстоун-Бэй для молодых леди в возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет. Победительница получила дюжину роз, сотню долларов и возможность провести выходные в «Морской арфе». И свою фотографию в газете, разумеется. Шестнадцать мне исполнилось совсем недавно — во второй день мая. Мама всегда в меня верила. Она сказала, я могу петь громче шторма, да и с голосом, у меня, полагаю, все в норме. Мама сказала: «Красавица, однажды тебя ждет большой успех. Ты увидишь и сделаешь то, что мне даже не снилось. Если бы только я могла отправиться с тобой во все те новые места».

Я ответила: «Ты можешь, Мама! Ты всегда можешь быть рядом со мной!»

Она мягко улыбнулась. «Ты — красавица, — сказала Мама, беря мои ладони и сжимая их. — Красавица снаружи и внутри. А я — всего-навсего поношенная тряпка».

«Нет! — возразила я. — Не говори так!» Ведь моя Мама была привлекательной женщиной, и лучше никому не говорить, что это неправда. Была и до сих пор остается, я имею ввиду.

В просторном, светлом фойе нас ожидал управляющий. Это был высокий человек в темно-синем костюме с тонкими полосками. Он сказал, что безумно счастлив видеть нас в стенах «Морской арфы» на этих выходных. Но я почти не слушала его. Я осматривала фойе и пыталась прикинуть, сколько таких домов, как наш, поместится сюда. Наверное, штук десять. У нас было только четыре комнаты. Наше жилище прозвали «охотничьей лачугой», и стены там имели серый цвет. Но не в «Морской арфе». Здесь стены сияли белизной, точно облака. Я никогда не видела столько кресел, диванчиков и столиков где-нибудь, кроме мебельного магазина. А еще там стояли хрустальные вазы, полные свежесрезанных цветов. Я всегда любила цветы. Обычно я собирала нарциссы вдоль русла Ручья, протекавшего неподалеку от нашей задней двери.

— Здравствуйте, — сказал мне управляющий, и я тоже его поприветствовала. — У кого-то из вас чудесные духи.

— Это фиалки, — сказала Мама. — Она всегда душится ароматом фиалок, потому что этот запах идеально подходит для такой красавицы, как она.