— И от меня тоже. — Он слабо улыбнулся ей, но она не ответила ему тем же.

— Тебя страшит Спайтефилдская Убийца?

— Меня больше беспокоит, что снова может появиться Дикарка Лиззи.

— Ах, — кивнула она, — вот оно что. Я ненавижу ее и люблю одновременно. Она — мой злейший враг и лучший друг. Она…

— Другая часть тебя? — предположил Мэтью.

— Такая часть таится в большинстве людей. Моя просто время от времени выходит на поверхность и берет верх. — Она мотнула подбородком в сторону спящего Файрбоу. — Он пытался лечить меня от этого.

— Лечить? Каким же образом?

— В Бедламе. Он привел меня туда, когда вызволил из тюрьмы. Дал лекарство, чтобы заставить Лиззи умолкнуть, но оно не сработало так, как он хотел. Или, возможно, все же сработало, потому что я видела, что результат ему понравился. Вскоре Самсон забрал меня оттуда, но он знал, что мне придется принимать лекарство, иначе Лиззи будет появляться, когда ей заблагорассудится. И, конечно, Самсону пришлось немало платить за то лекарство.

— Ясно. — Мэтью понял, почему Лэш решил включить Файрбоу в эту сделку. — Но… это лекарство. Как часто ты его принимаешь?

— Я пью его два раза в день, — ответила она. — Рано утром, перед тем, как впустить тебя в ту дверь, я выпила дозу. Следующая должна быть около шести часов вечера. Хотя неизвестно, удастся ли мне ее принять.

— И это помогает держать Лиззи в узде?

Она улыбнулась, и улыбка эта была похожа на оскал.

— Ее ничто не может удержать в узде. Просто иногда она сидит молча и выжидает. С лекарством — после одного или двух убийств, в которых она нуждается, как другие нуждаются в воздухе — она прячется, словно джинн, в свою бутылку. Без лекарств… я даже не смею предположить количество ее жертв, потому что прошло слишком много времени с тех пор, как ее последний раз… — она помедлила, подбирая слова, — спускали с цепи.

— Хм, — выдохнул Мэтью, чувствуя себя довольно неловко. Эта женщина сидела так близко к нему и — сестра по «Черноглазому Семейству» или нет — она источала опасность, которая прошивала его до самого позвоночника. Мэтью беспокойно поерзал на сиденье, и Элизабет Маллой мягко рассмеялась.

— Страх, — кивнула она. — Я чувствую его затылком. — Она наклонилась вперед, и Мэтью заметил, что ее карие глаза потемнели, а в глубине их появились красные блики, как у Кардинала Блэка. — Но у нас есть еще время, дорогой брат. Хотя я думаю, что ты прожил жизнь, настолько отличную от моей, что в нашем случае брат никогда не сможет постичь сестру. И все же мы попробуем. Хочешь услышать мою историю?

Первым желанием Мэтью было сказать «нет», приправив это сердечным «черт возьми», но он обдумал предложение и понял, что его сестра хочет поделиться с ним чем-то важным и сокровенным. И, поскольку они путешествовали в одном экипаже и должны были провести вместе еще не один час, было бы разумно выслушать Элизабет и запомнить все предупреждения, которые наверняка проскользнут в ее истории.

Поэтому Мэтью откинулся на сиденье и приготовился слушать под аккомпанемент стука копыт и скрипа колес по заснеженной дороге. Ветер заунывно выл вокруг стен экипажа, пронося снежные вихри мимо его окон. Элизабет одарила его улыбкой, больше походящей на гримасу. Казалось, она собиралась открыть дверь, ведущую в комнату, где гротескные фигуры проклятых грешников танцевали свои заколдованные танцы, выходящие за пределы понимания Мэтью и за грань добра и зла.

Улыбка Элизабет угасла. Ее лицо стало пустым и непроницаемым, и хотя она все еще была красивой молодой женщиной, Мэтью показалось, что в этом ее остекленевшем взгляде притаилось нечто ужасное. Ему хотелось отвести глаза, но он не смог, потому что подозревал, что это — часть ритуала, которым она заманивала мужчин в переулки, а после разрывала их на части. Она казалась такой потерянной, такой невинной и столь нуждающейся в помощи…

— Что ж, я начну, — сказала она ему. И Спайтефилдская Убийца открыла свою ужасную дверь и пригласила Мэтью Корбетта на ту проклятую вечеринку, хотел он того или нет.

Первый, кого я убила, был удивительно похож на человека, убившего единственную мать, которую я знала, и изнасиловавшего меня в возрасте десяти лет.

Но… я забегаю вперед. Позволь мне начать сначала.

Кем мы были до рождения?

Я задаю себе этот вопрос, но не нахожу на него ответа. Возможно, в нас заложено что-то… некое семя, посеянное при зачатии, которое может однажды пробиться наружу, если попадет в определенные обстоятельства? И, если оно пробьется, может ли оно стать для человека такой же насущной потребностью, как потребность в еде и воде? Мне кажется, Мэтью, я касаюсь аспектов добра и зла, которые никто не может полностью постичь.

Злая ли я?

Я позволю решать тебе.

В детстве меня отдали в сиротский приют Спайтефилдса… знаешь, в этом даже есть своя ирония. Возможно, мое возвращение туда было предрешено естественным ходом вещей.

Ни настоящего отца, ни настоящей матери я не знала. Свое имя — Элизабет — я получила от женщины, которая нашла меня завернутой в одеяло в своем амбаре. Из детства я помню, как росла в приюте, окруженная такими же детьми, как я, под опекой нескольких добрых людей, которые о нас заботились. Детские игры, светлые деньки… о, это яркие, хорошие воспоминания! Я бы даже могла назвать по-своему счастливым то время, которое провела в приюте.

Когда мне было восемь, меня удочерила одна пожилая женщина — ей тогда было уже под пятьдесят. Она забрала меня в свой пансионат в Уолхэм-Грин, к юго-западу от города. Ее звали Нора Маллой, она овдовела за несколько лет до нашей встречи, а ее единственная дочь вышла замуж за торговца табаком и переехала с ним в колонии. Знаешь, мне очень нравилось, что в моей жизни появилась женщина, которую я могла звать мамой.

Да, Мэтью, когда-то я знавала любовь. И это было чудесное время! Пансионат стал мне настоящим домом, там было уютно и всегда безупречно чисто. Моя мама была великолепной поварихой — ее супы и похлебка славились на весь район. Благодаря ее талантам дела у нас шли хорошо, вдобавок наш дом стоял недалеко от Сэндс-Энда и гавани, так что у нас останавливалось много путешественников.

В молодости мама состояла в группе уличных танцовщиц. Это наложило на нее неизгладимый отпечаток и привило ей безупречное чувство стиля. Она всегда одевалась со вкусом, любила разнообразные перчатки — вроде тех, что сейчас на мне. Пожалуй, именно у нее я переняла эту привычку. Она научила меня танцевать, выражать себя через движения ног, рук, головы — всего… вплоть до пальцев. У нее был настоящий дар! Как безупречно она двигалась… с такой легкостью! Но могу сказать тебе, что научиться этому было очень непросто. Тем не менее, мама неустанно повторяла мне, что я рождена для танцев, и со временем я стала устраивать для некоторых наших постояльцев небольшие представления, в ходе которых она аккомпанировала мне на флейте, а иногда и на барабане…

Год спустя мама объявила, что я готова к выступлениям, как она выразилась, для широкой публики — и отправила меня в гавань танцевать и раздавать листовки с рекламой нашего пансионата. О, это было абсолютно безопасно, Мэтью! Она всегда сопровождала меня, и, надо сказать, ее идея действительно пошла на пользу нашему бизнесу. Если б мы только могли знать, к чему это в скором времени приведет!

Да, именно к тому, о чем ты подумал.

Однажды утром с корабля сошел человек с мешком вещей, перекинутым через плечо. Увидев меня, он остановился и решил посмотреть, как я танцую. Мне очень хорошо запомнилось его лицо, хотя в тот момент он был для меня не более чем потенциальным новым постояльцем. Позже — во время того… инцидента… — его лицо словно намертво выжгли в моей памяти: длинный нос… чуть кривоватый, как будто сломанный не единожды; высокий лоб с множеством морщин, массивный подбородок, заросший каштановой бородкой, короткие темные волосы и бледно-зеленые глаза. Хотя бледными они показались мне позже, а поначалу я подумала, что у него кошачьи глаза. Знаешь, как у тех диких кошек, что бродят по гавани, неслышно подкрадываются к птицам и мышам, а после разрывают их в клочья. А иногда эти кошки даже не думали съедать своих жертв, им доставляла удовольствие сама охота. Убийство ради убийства и больше ничего.