Их тела переплелись и то и дело вздрагивали, зубы работали над руками, ногами, горлом, грудью, лицами друг друга. Всё быстрее и быстрее, под завывания ветра и музыку Бетховена; на ковёр падали куски мяса, они тут же поднимали их и поглощали. Джим чувствовал, как его тело уменьшается, как он превращается из одного существа в два; чувства так переполняли его, что, если бы у него оставались слёзы, он бы заплакал от счастья. Это была любовь, а он был любящим существом, которое отдавало себя без остатка.

Зубы Бренды сомкнулись на шее Джима, разрывая иссохшую кожу. Джим объедал остатки её пальцев, и она прикрыла глаза от наслаждения; внезапно она ощутила нечто новое: чувство покалывания на губах. Из раны на шее Джима посыпались маленькие жёлтые жуки, как золотые монеты из мешочка, и зуд тут же утих. Вскрикнув, Джим зарылся лицом в разорванную брюшную полость Бренды.

Тесно переплетённые тела, куски плоти, постепенно исчезающие в раздувшихся желудках. Бренда откусила, прожевала и проглотила его ухо; повинуясь новому импульсу страсти, Джим впился зубами в её губы, которые по вкусу действительно напоминали слегка перезревший персик, и провёл языком по ряду её зубов. Слившись в страстном поцелуе, они откусывали друг у друга куски языков. Джим отстранился и опустился к её бёдрам. Он продолжал поедать её, а она кричала, схватив его за плечи.

Прогнувшись, Бренда дотянулась до половых органов Джима, похожих на тёмные высохшие фрукты. Широко открыв рот, она высунула язык и обнажила зубы. На её лице уже не было ни щёк, ни подбородка; она подалась вперёд, и Джим вскрикнул так, что его крик заглушил даже вой ветра. Его тело заходилось в конвульсиях.

Они продолжали наслаждаться друг другом, как опытные любовники. От тела Джима мало что осталось, на лице и груди почти не было плоти. Он съел сердце и лёгкие Бренды и обглодал её руки и ноги до костей. Набив желудки до такой степени, что они вот-вот готовы были разорваться, обессиленные Джим и Бренда легли рядом на ковёр, обняв друг друга костлявыми руками, и лежали прямо посреди разбросанных кусков плоти, будто в постели из лепестков роз. Теперь они были единым целым: если это не любовь, то что же тогда?

— Я люблю тебя, — сказал Джим, еле ворочая изуродованным языком. Бренда утвердительно промычала что-то, она больше не могла нормально разговаривать и, прежде чем прижалась к нему, откусила ещё один, последний кусочек от его руки.

Симфония Бетховена стихла, и зазвучал вальс Штрауса.

Джим почувствовал, как задрожал дом. Подняв голову, он устремил взгляд своего единственного оставшегося глаза, сияющего от удовлетворения, в окно и увидел, как раскачивается пожарная лестница.

— Бренда, — сказал он, и в ту же секунду стекло разлетелось вдребезги, впуская в комнату штормовой ветер, который сразу начал бить по стенам. Налетел новый порыв ветра, подхватил и поднял в воздух два высушенных тела, будто скелетоподобного воздушного змея. Ахнув, Бренда обхватила Джима руками, а он просунул то, что осталось от его рук, между её рёбер. Их ударило о стену, кости при этом ломались, будто спички. Несколько секунд вальс ещё продолжал звучать, а потом и стол вместе со стереопроигрывателем были сметены ветром. Боли не было, поэтому бояться было нечего. Они были вместе в Мире Мёртвых, где слово «любовь» считалось неприличным, и вместе они были готовы встретиться лицом к лицу с бурей.

Ветер бросал их из стороны в сторону, вынес их прочь из квартиры Бренды, и теперь два тела летели по воздуху над крышами домов.

Они летели, поднимаясь всё выше и выше, накрепко сцепленные друг с другом. Город под ними исчез, и они поднялись к самым тучам, среди которых плясали вспышки молний.

Они познали великое счастье, и там, среди облаков, где воздух был сухим и горячим, им показалось, что они видят звёзды.

Когда буря утихла, мальчик на северной окраине города обнаружил на крыше своего дома, прямо возле голубятни, странную находку. Это было нечто похожее на обугленные кости, которые так тесно срослись, что невозможно было сказать, где заканчивалась одна кость и начиналась другая. И среди этой груды костей блестела серебряная цепочка с крохотной подвеской. Приглядевшись, мальчик увидел, что это сердце. Белое сердце в груде чьих-то костей.

Он уже был не маленький и понял, что кому-то — скорее всего, их было двое, — сегодня удалось вырваться из Мира Мёртвых. «Счастливчики», — подумал он.

Он протянул руку, чтобы взять сверкающее сердце, и от его прикосновения кости рассыпались в прах.

Под куполом темно-зеленых небес Дэви Мясник удирал от Черных Ботинок.

Он оглянулся через плечо. Его лицо было прикрыто полями потемневшей от пота шляпы. Песок и камни летели из-под копыт. Конь истошно ржал от жажды, но до Зайонвиля оставалось не меньше часа пути по безлюдной голой пустыне. Солнце, белое, как жемчужина в изумрудном воздухе, выжимало пот, и Дэви казалось, что он слышит, как от жары трещит его кожа. Мясник потянулся за флягой, отвинтил колпачок и сделал несколько глотков. Налив немного воды на ладонь, он поднес ее к губам коня. Язык чалого оцарапал кожу. Дэви вновь глотнул из драгоценной фляги, и в тот же миг какая-то скользкая дрянь зашевелилась во рту под языком.

Он подавился и сплюнул. С губ на песок слетело несколько белых червей. Дэви с ленивым любопытством взглянул на них и вытащил изо рта последнего, который застрял между десной и щекой, словно маленькая полоска табака. Он бросил его на землю. Черви корчились и извивались на песке. С каждой секундой они теряли форму и становились все более водянистыми. А потом они исчезли. От них остались лишь мокрые пятна. Это что-то новое, подумал Дэви. На всякий случай он пошарил языком во рту, но других червей там больше не было. Встряхнув флягу, он услышал слабый плеск воды. Дэви закрыл колпачок, вытер губы вспотевшей ладонью и осмотрел мерцавший горизонт.

Впереди виднелись только тощие кактусы — такие же пурпурные, как пулевые отверстия на теле мертвеца. Волны зноя дрожали над раскаленной пустыней, будто полотнища бесцветных знамен. Ни одной живой души. Ни одного человека. Однако Дэви знал, что радоваться нечему. Черные Ботинки был где-то там, позади. Черные Ботинки всегда был позади, хотя и становился все ближе и ближе. Белое солнце нещадно палило. Пустыня раскалилась, словно сковородка, на которой жарились он и ящерицы. А где-то позади скакал его грозный враг.

Дэви знал, что это так. Вчера после полудня в баре маленького городка Казамезас он снова всадил в него пару пуль. Одна попала в грудь, вторая — в череп. Черные Ботинки упал, обрызгав кровью соседние столики. Но этот хитрый ублюдок успел-таки выстрелить. Дэви взглянул на запястье правой руки, где пуля оставила бордовую полоску, пылавшую огнем. И пальцы по-прежнему немели, словно от удара. Проклятый урод, подумал Дэви. Если так и дальше пойдет, он меня завалит. Обычно я сбивал его с ног, пока он тянулся к кобуре. Я отправлял его в ад в мгновение ока. Но ад был не властен над Черными Ботинками. Он возвращался вновь и вновь, пересекая безлюдные земли преисподней.

Разрабатывая пальцы, Дэви еще раз осмотрел горизонт. Никакого намека на Черные Ботинки. Но так было всегда. А потом он вдруг, бац, и появлялся. Мясник вздохнул и, взяв коня под уздцы, зашагал в направлении Зайонвиля. Теперь он двигался немного быстрее, чем прежде. Его взгляд скользнул по кобуре, которая болталась у седла на широком ремне. Рукоятка кольта была из желтой кости, и на ней имелось двадцать две засечки. Хотя после того, как Дэви в пятый раз прикончил Черные Ботинки, он перестал отмечать количество убитых им людей.

Конь нервно дернулся и хрипло заржал. Дэви увидел стервятника, кружившегося над головой. Птица пролетела рядом, будто обнюхивая его, а затем вновь поднялась в зеленое небо. Хлопая крыльями, она начала рассыпаться на части, и ее маленькие кусочки понеслись по воздуху, словно темные клубы дыма. Мясник отвернулся от них и, сплюнув, зашагал к Зайонвилю. Хотя на самом деле его фамилия была не Мясник, а Гартвуд. Ему исполнилось двадцать четыре года, и он родился с глазами гремучей змеи. Скорость была его госпожой, а дым пороха — богом. Когда три года назад он спутался с бандой Брайса, они прозвали его Мясником за бойню в банке Эбилена. Это прозвище звучало лучше, чем его опостылевшая фамилия. Пусть Гартвудом будет какой-нибудь бакалейщик или продавец обувного магазина. А его теперь звали Мясником, и Дэви гордился своим прозвищем. В той перестрелке при ограблении банка он за две минуты уложил четверых. На такое был способен только Мясник — безжалостный Дэви Мясник.