Сперва Мэтью подумал, что Уэйд просто переводит дыхание или же выделяет следующую фразу, но прошли три секунды, пять, десять — а преподобный молчал. Дамы, обмахивающиеся веерами, остановились почти одновременно. Сидящий перед Мэтью магистрат Пауэрс подался вперед, будто пытаясь побудить проповедника к продолжению. Но преподобный еще несколько секунд посмотрел отсутствующим взглядом в пространство, потом моргнул и взял себя в руки, однако лицо его заблестело на солнце испариной.

— Не цепляться за свои обязанности… — Произнося это слово, он уже скривился, будто пытаясь тут же вернуть его. — Простите, я не то хотел сказать. Не цепляться за самообвинения. За проступки. За суровые приговоры, которые мы себе выносим, и они мешают нам увидеть…

И снова запнулся преподобный Уэйд. На этот раз взгляд его начал метаться от лица к лицу, губы зашевелились, будто артикулируя звуки, но слова не рождались. Мэтью увидел, как напряглись жилы на шее Уэйда, как сжались его руки с такой силой, что, казалось, сейчас хрустнут кости. Уэйд поднял голову, будто за летающими голубями вдруг увидел лицо Бога, но казалось, эта мольба к Господу осталась безответной, ибо Уэйда поразила немота.

Джон Файв вскочил, но уже двое церковных старейшин бежали от своих мест к кафедре. Преподобный смотрел на них широко раскрытыми глазами, будто не совсем понимал, что происходит, и Мэтью испугался, что он свалится в обморок раньше, чем они добегут.

— Все в порядке… — Это была даже не речь, а судорожный вздох. Преподобный поднял руку, успокаивая паству, но и Мэтью, и все собравшиеся увидели, как сильно она дрожит. — Извините. Извините, я не смогу сегодня продолжать.

Это был момент потрясения. Красноречивый и решительный священник превратился в дрожащее создание, бормочущее извинения, и это ошеломило даже Мэтью, которому случалось видеть Уэйда в миг слабости.

Внезапно события понеслись галопом, и извинения Уэйда были заглушены звоном колокола. Звон доносился откуда-то издали, и тонкий, высокий его голос проникал сквозь ставни. И Мэтью, и все присутствующие сразу поняли, что случилось. Колокол начальника порта возле Больших Доков звонил редко и только в чрезвычайных случаях, поднимая тревогу и созывая народ.

Несколько мужчин надели треуголки и бросились к дверям, остальные направились следом, и даже из женщин некоторые протолкались наружу посмотреть, что там за беду вещает колокол. Преподобный Уэйд с облегчением и, вероятно, почти со слезами отвернулся от кафедры, как во сне, и зашагал к двери в ризницу. Его поддерживали двое старейшин и Джон Файв, от которого ни на шаг не отставала Констанс. Какое-то время вся паства не могла понять, кидаться ли на помощь преподобному или же идти за теми, кто уже побежал в доки. Но колокол продолжал звонить, голуби метались как безумные среди балок, будто подражая людской суматохе внизу.

Чета Стокли уже была в проходе, направляясь к улице. Мэтью увидел, что магистрат Пауэрс спешит на помощь преподобному Уэйду, но тот уже почти вышел в дверь, и чуть ли не дюжина рук поддерживала его под плечи и под руки. Мимо мелькали туда-сюда знакомые лица, все смертельно серьезные. За Уэйдом и его сбившейся церковной группой закрылась дверь, и тогда Мэтью решил — быть может, эгоистично — поискать Эстер Деверик, но она уже покинула свою скамью. Шляпа с двумя перьями мелькала среди хорошо одетых жителей Голден-хилла, уже выходящих на Бродвей.

Мэтью подумал, что ему тоже надо бы на улицу. Но когда он смог пробиться через толпу, Бродвей представлял собой грохочущую западню из фургонов, лошадей и горожан — и все рвали в доки. Пусть воскресенье — день, строго отведенный под церковную службу, благочестивые размышления и отдых, но это в других городах, а в Нью-Йорке дело — прежде всего, передышку, и потому улицы, склады, конторы и почти все прочие учреждения были почти также оживлены, как обычно, при всей набожности и благочестивости их владельцев. Слуги уже подсаживали жителей Голден-хилла в кареты, выстроившиеся перед церковью. Мэтью сначала увидел шляпу вдовы, потом ее самое и успел протолкаться к карете, прежде чем кучер занес кнут.

— Прощу прошения, минутку! — крикнул Мэтью этой женщине, усевшейся на кремовый плюш напротив Роберта. Она посмотрела на него без любопытства, как на незнакомое лицо в толпе. Мэтью вытащил из кармана письмо и протянул ей.

— Мадам, мои вопросы! Если вы будете так добры…

— Мои инструкции оказались неясными? — Она наклонила голову набок. Во взгляде ее не было никаких эмоций, разве что чуть заметный тлеющий уголек раздражения. — Они были туманны, или мутны, или невнятны? Я вам сказала, чтобы вопросы вы передали моему адвокату. Всего доброго.

— Да, мадам, я помню, но я думал, вы могли бы…

— Всего доброго, — повторила она. И кучеру: — Домой, Малькольм.

Щелкнул кнут, две лошади повлекли карету прочь, а Мэтью остался с письмом в руке и с ощущением, будто все голуби церкви Троицы выложили свое мнение о ситуации прямо ему на голову.

Колокол звонил не умолкая. Он висел на сторожевой башне в доках, где стоял дозорный и следил за другой сторожевой башней на Устричном острове. Что бы ни говорил колокол, первой его целью было созвать людей либо к оружию для защиты гавани от нападения, либо на лодки для спасения терпящих бедствие. Мэтью положил письмо в карман и двинулся к докам. Через минуту он поравнялся с четой Стокли и чуть не столкнулся с массивной фигурой главного прокурора Байнса, идущего сквозь собравшуюся толпу, но в последнюю секунду сумел повернуть, и Байнс пронесся мимо, зычным басом окликая какое-то официальное лицо впереди.

Соблюдая истинный дух Нью-Йорка, музыканты со скрипками и гармошками уже грохотали в доке, протягивая жестяные кружки, две молодые женщины, одетые цыганками, танцевали среди толпы и тоже протягивали кружки, бродячие торговцы торговали с телег мелочью вроде пирожков с жареной колбасой, дешевых зонтиков и подзорных труб, предприимчивая пекарка миссис Браун продавала деткам с тележки печенье с сахарной глазурью, собаки гонялись за кошками, а те — за крысами, бешено шныряющими под ногами у всей этой толпы.

Мимо бухт каната, бочек смолы, штабелей груза прибывающего и отбывающего, мимо больших купеческих судов с высокими мачтами, постанывающих снастями под ветром и течением, будто им снится открытое море, откуда сейчас, минуя Устричный остров, входит какой-то корабль. Вытянув шею, Мэтью увидел, что корабль побывал в адских проливах, как могли бы сказать старые морские волки. Половины грот-мачты у него не было, как и самого грота, и его мотало как пьяного, когда он пытался поймать ветер стакселем и кливерами. Два баркаса-спасателя уже были спущены на воду и шли на помощь на восьми веслах каждый, потому что даже так близко к гавани казалось, что поврежденный корабль может в любой момент полностью потерять управление и выброситься на скалы, окружающие Устричный остров.

С отходом баркасов тревожный колокол, призывавший спасателей к действию, замолчал, оставив висеть в воздухе музыку скрипок и аккордеонов, вопли разносчиков и общий ропот облегчения, что ни пираты не напали на город, ни голландский флот не решил выкупить свою колонию обратно удачно инвестированными пушечными ядрами.

Мэтью почувствовал, что кто-то его толкает, и вдруг рядом с ним оказался Мармадьюк Григсби. Таким растрепанным Мэтью его еще не видел. Очевидно, печатник бросил работу и прибежал сюда, потому что одет он был в измазанный типографской краской передник поверх обычной одежды и на стеклах его очков пестрели брызги той же краски. Белые брови его приплясывали, каждая в своем непостижимом ритме.

— Никто еще не говорил, что это может быть за корабль? — спросил он у Мэтью.

— Нет.

— Молю Бога, чтобы это была «Сара Эмбри». Боже мой, пусть это будет она!

Мэтью понял, что внучка Григсби должна плыть на «Эмбри» пассажиркой, но еще непонятно, «Эмбри» ли это покалеченное судно, хромающее в порт на трех парусах да на одной молитве.