Годы научили его, что обоняние — источник информации, почти такой же верный, как зрение. Конечно, его личные способности обострились после превращения, но он не терял их, оставаясь человеком.

Майкл откинул одеяло и опустился на раскладушку. Пружины врезались в спину, но это было ему не внове. Он устроился поудобнее под одеялом, задул свечу, поставил подсвечник на пол рядом с раскладушкой и положил голову на пуховую подушку. Тело его устало, но мысли метались, как голодный зверь в клетке. Он смотрел в темень и слышал звук воды, медленно текущей по трубам внутри стен.

«Твоя война внутри? — спросила Габи. — Да или нет?»

«Да», — подумал Майкл. И вдруг на него опрокинулось то, что случилось с ним в далекие детские годы в русском лесу. Он думал: «Я не человек. И не зверь. Так кто же я?» Ликантроп.[5] Слово, придуманное психиатром, человеком, изучающим тех, кто бредит, путая слова, у кого глаза стекленеют в полнолуние. Русские, румынские, немецкие, австрийские, югославские и греческие крестьяне называли их по-разному, но всегда это понятие означало: оборотень.

«Не человек. Не зверь, — думал Майкл. — Кто же я тогда в глазах Господа?»

И еще одна мысль мучила его. Майкл часто представлял себе Бога как громадного белого волка, бредущего по белому снежному полю под сверкающими звездами; глаза Бога — золотые и ясные; клыки у Бога — белые-белые и острые. Бог чует ложь и предательство, несмотря ни на что, и вырывает сердца у предателей острыми клыками. Нет возможности уйти от Божьего суда, холодного суда Бога, короля волков.

Но как же Бог людей смотрел на ликантропов? Как на что-то вроде отбросов или как на чудо? Майкл мог только предполагать, но в его голове крепко засело одно: он мечтал вечно оставаться зверем и быть свободным и диким в зеленых холмах Бога. Две ноги мешали ему. С четырьмя он мог бы летать…

Но теперь спать. К утру нужно восстановить силы для предстоящей работы. Нужно многое узнать и многое предвидеть. Париж — это прекрасный капкан с острыми челюстями, которые безмятежно сломают хребет как зверю, так и человеку. Майкл закрыл глаза, уходя от темноты наружной в темноту внутреннюю. Он слышал голос падающих капель: кап-кап-кап… Потом он глубоко вдохнул, тихо выдохнул и погрузился в мир сна.

Он проснулся и снова услышал звук падающих вдоль древней стены капель. Сонный туман и нервное возбуждение все еще мешали ему ясно видеть, но в середине камеры горел маленький костер из сосновых сучьев, и его красноватый свет падал на фигуру человека, который стоял рядом с ним. Миша сказал первое, что пришло на ум:

— Папа?

— Малыш, я не твой отец. — Голос Виктора звучал напряженно. — Ты не должен меня так называть.

— Мой… отец. — Миша несколько раз моргнул, пытаясь восстановить резкость очертаний того, что он видел.

Виктор возвышался над ним, как башня; на нем была накидка из оленьих шкур с белоснежным заячьим воротником, его седая борода покрывала грудь.

— Где моя мама?

— Умерла. Все они умерли. Что тебя тянет к привидениям?

Мальчик провел рукой по лицу. Он вспотел, но внутри был холод — лето снаружи и зима внутри. «Где же я? — вспоминал он. — Мать, отец, сестра — где они?» Наконец он вспомнил пикник и расстрел на лугу. Тела, лежащие на залитой кровью траве. Погоню всадников, адский топот копыт по подлеску. И волков. Тут память изменила ему, мысли его разбежались, как дети на кладбище. Но где-то внутри он знал, что человек, стоящий перед ним и похожий одновременно и на отца, и на первобытного человека, — и больше, и меньше обычного человеческого существа.

— Ты здесь уже шесть дней, — сказал ему Виктор. — Ты ничего не ешь, даже ягоды. Ты что, хочешь умереть?

— Я хочу домой, — ответил Миша слабым голосом. — Я хочу к папе и маме.

— Ты здесь дома, — сказал Виктор.

Кто-то рядом громко закашлялся, и Виктор перевёл взгляд своих острых янтарных глаз на лежащую под покрывалом фигуру Андрея. Тот кашлял так, словно его душили; тело его судорожно извивалось. Когда адский кашель утих, Виктор обратился к мальчику тоном приказа:

— Слушай меня, скоро ты сильно заболеешь. Тебе понадобятся все силы, чтобы перебороть эту болезнь.

Миша пощупал живот. Живот был горячий и побаливал.

— Я уже заболел?

— Главная болезнь впереди. — В тусклом красном свете глаза Виктора мерцали, как медные пятаки. — Ты очень худой, — сказал он. — Неужели твои родители не кормили тебя мясом?

Он не стал ждать ответа, схватил Мишу за подбородок жесткими пальцами и поднял лицо мальчика, чтобы на него падал отсвет огня.

— Ты бледен, как манная каша, — сказал Виктор. — Тебе не выдержать. Я это вижу.

— Не выдержать чего, господин?

— Перемены. Той болезни, которая тебя ждет. — Виктор отпустил ребенка. — Тогда не ешь. Это будет пустой тратой еды. С тобой покончено, не так ли?

— Я не знаю, господин, — признался Миша. По его телу пробежала холодная дрожь.

— А я знаю. Я научился отличать здоровые побеги от больных. В нашем саду немало больных побегов. — Виктор показал в сторону сада. Андрей снова закатился в приступе кашля. — Все мы рождаемся слабыми. Нужно либо стать сильным, либо умереть. Простой выбор между жизнью и смертью.

Миша устал. Он вспомнил о старой щетке, которой Дмитрий чистил коляску, и почувствовал себя такой же мокрой старой щеткой. Он снова улегся на подстилку из травы и сосновых веток.

— Малыш, — сказал Виктор, — ты понимаешь, что с тобой происходит?

— Нет, господин. — Миша зажмурился. Ему казалось, что лицо его вылеплено из воска. Когда-то он тыкал пальцем в расплавленный воск и смотрел, как он твердеет.

— Этого никто не знает, — сказал Виктор, словно разговаривая сам с собой. — Ты что-нибудь знаешь о микробах?

— О микробах?

— Да. О микробах, бактериях, вирусах. Ты знаешь, что это такое? — И на этот раз он не ждал ответа. — Взгляни сюда. — Виктор плюнул на ладонь и поднес руку к глазам мальчика; тот послушно посмотрел на ладонь, но не увидел ничего, кроме слюны. — Это здесь. В моей руке и беда и чудо. — И он слизнул слюну с ладони. — Я полон этого. Оно в моей крови и во внутренностях. В моем сердце, легких, в кишках, в мозгу. — Он постучал по своему лысому черепу. — Я целиком заражен этим, — сказал он и значительно посмотрел на Мишу. — Так же, как и ты сейчас.

Миша не понимал, о чем говорит этот человек. В висках у него стучало. Холод и жар терзали его тело.

— Это было в слюне Ренаты.

Виктор коснулся плеча мальчика, где на воспаленную гнойную рану была наложена повязка с листьями и коричневой мазью, которую приготовила Рената. Прикосновение почти неощутимое, но от боли у Миши перехватило дыхание.

— Они в тебе, и от них ты либо умрешь, либо… — он выдержал паузу и пожал плечами, — либо узнаешь правду.

— Правду? — Миша покачал головой; он был озадачен и плохо соображал. — Правду о чем?

— Правду о жизни.

Дыхание Виктора донеслось до лица мальчика, от него пахло кровью и сырым мясом. В его бороде Миша увидел клочья чего-то красного и обрывки листьев и травы.

— Правду о жизни без снов или кошмаров, смотря как посмотреть. Некоторые могут называть это заразой, болезнью, проклятием. — Последнее слово он произнес со злобной усмешкой. — Я называю это благородством и, если бы я заново родился, предпочел бы только одну жизнь — жизнь волка и хотел бы ничего не знать о том звере, который называется человеком. Ты понимаешь, мальчик, о чем я говорю?

В голове у Миши была только одна мысль.

— Я хочу домой, — сказал он.

— Черт возьми! Мы чуть ли не приняли дурачка в свою стаю! — взорвался Виктор.

Он встал.

— У тебя больше нет другого дома, кроме этого, среди нас.

От ткнул пальцем в нетронутый кусок мяса, который лежал на полу вблизи подстилки мальчика. Мясо было заячье. И хотя Рената подержала его над пламенем, оно все еще сочилось кровью.