Грохот музыки оттолкнул его — он всегда предпочитал мягкие и изящные композиции Брамса хриплой грубости тяжёлого рока — но движение, энергия, иллюзия оживлённости поманили его внутрь. Он почесал шею сзади, зуд был почти нестерпимым, и встал возле входа, погружаясь в ослепительные вспышки света и раскаты музыки. «Двор», — подумал он, глядя на старую вывеску. Когда-то это было место, где подавалось белое вино, и звучал джаз. Наверно, это был бар знакомств, куда одинокие люди приходили, чтобы познакомиться с такими же одинокими людьми. Теперь же это «Могильник», вне всяких сомнений: царство танцующих скелетов. Это место было ему не по душе, но всё же… Шум, свет, движение — всё это тоже своеобразные проявления одиночества. Теперь это был бар знакомств для живых мертвецов, и его тянуло сюда.

Джим вошёл внутрь и иссохшей рукой пригладил чёрные волосы, местами ещё оставшиеся на его голове. Теперь он понял, на что похож ад: преисподняя, наполненная дымом и запахом гнили. У некоторых из существ, извивающихся на танцполе, отсутствовали руки и ноги; у одного из них во время танца оторвалась и покатилась по полу рука, тут же исчезнув под ногами других танцующих. Владелец попытался было поднять её, но тут же был затоптан в общей толпе. На сцене были два гитариста, барабанщик и безногое существо за электронным органом. Сторонясь танцплощадки, Джим прокладывал себе дорогу сквозь толпу к барной стойке, подсвеченной голубым неоновым светом. Стук барабанов раздражал его: он слишком явно напоминал ему биение собственного сердца, ещё до того, как оно сжалось в последний раз и замерло навеки.

Этот бар был одним из тех мест, которых мама — упокой Господи её душу — советовала ему избегать. Он никогда не был любителем ночных клубов, и теперь полуразложившиеся лица окружающих его людей казались ему предвестниками предстоящих мучений, но уходить он всё-таки не хотел. Музыка так оглушала, что было невозможно сосредоточиться на какой бы то ни было мысли; какое-то время он даже представлял, будто его сердце действительно вернулось к жизни. И тогда он понял: вот почему в «Могильнике» было так тесно. Конечно, это была не жизнь, а лишь злая пародия на неё, но лучшего ожидать не приходилось.

В неоновом свете бара гниющие лица напоминали синие маски, вроде тех, что надевают на Хэллоуин. Один из посетителей, на лице, которого сквозь висящие куски плоти виднелась жёлтая кость черепа, что-то невнятно прокричал и отпил пива из бутылки; жидкость просачивалась через язву в его горле и капала на его фиолетовую рубашку и золотые цепи. Вокруг барной стойки кружились мухи, слетавшиеся на дурной запах. Джим наблюдал за посетителями. Одни засовывали руки в карманы и бумажники, доставали оттуда свежие трупики крыс, тараканов, пауков и многоножек и протягивали их бармену, который опускал их в большую стеклянную банку, заменявшую кассовый аппарат. Это была валюта Мира Мёртвых, где особенно жирную крысу можно было обменять на пару бутылок пива «Миллер лайт». Другие смеялись, вскрикивали со свистом и с придыханием, издавали звуки, совершенно не похожие на человеческие. Возле танцпола завязалась драка, и на линолеум под одобрительный рёв зрителей упала чья-то рука.

— Я тебя знаю! — прямо перед носом у Джима возникла какая-то женщина. Серые волосы, свисающие клочьями, на впалых щеках густой слой косметики, вздувшийся лоб, вот-вот готовый треснуть от чудовищного давления изнутри. Она была одета в блестящее платье, которое сверкало и переливалось в свете ламп, но от неё исходил могильный запах.

— Купи мне что-нибудь выпить, — сказала она, хватая его за руку. На её шее при этом затрепетал кусок плоти, и Джим понял, что ей перерезали горло.

— Купи мне выпить! — настаивала она.

— Нет, — ответил Джим, пытаясь высвободить руку. — Нет, простите.

— Ты один из тех, кто убил меня! — закричала она. — Да, да, ты! Это ты убил меня, и не вздумай отрицать! — её лицо исказилось от ярости, с этими словами она схватила пустую пивную бутылку и замахнулась, чтобы ударить Джима по голове.

Но не успела она этого сделать, как какой-то мужчина схватил её и оттащил от Джима, её ногти только царапнули по обнажённой кости его руки. Она продолжала кричать, пыталась вырваться, а мужчина в футболке с надписью «Могильник» сказал:

— Она тут новенькая. Прости, парень, — и потащил её к выходу. Женщина закричала ещё пронзительнее, и Джим увидел, как на её треснувшем лбу вздувается пузырь слизи, похожий на раздавленную улитку. Он вздрогнул, попятился в тёмный угол комнаты и наткнулся на кого-то ещё.

— Простите, — сказал он и уже собрался отойти. Но сначала посмотрел, с кем же он столкнулся.

И увидел её.

Она дрожала, прижимая к груди тонкие руки. У неё сохранились почти все волосы — они были длинные, каштанового цвета, всё ещё красивые, несмотря на то, что они истончились и стали похожими на паутину, а кое-где под ними проглядывал череп. Взгляд её светлых подёрнутых влагой глаз был испуганным, а лицо ещё хранило остатки былой красоты. У неё почти не осталось носа, а правая щека была испещрена серыми язвами. Одета она была скромно: юбка, блузка и свитер, застёгнутый на все пуговицы. Несмотря на грязь, которая покрывала её одежду, одета она была со вкусом. «Похожа на библиотекаршу», — решил он. Она не из местных, не из «Могильника» — хотя больше нет разницы, кто откуда.

Он собирался отойти, но увидел, как что-то блеснуло в ярком свете ламп.

Под воротником её свитера мелькнула серебряная цепочка с крохотной подвеской в форме сердца, сделанной из китайской эмали.

Это была очень хрупкая вещь, как китайский фарфор, и она привлекла внимание Джима, не успел он сделать и шага в сторону.

— Очень… очень красиво, — сказал он, кивком указав на сердечко.

Она тут же прикрыла его ладонью. Пальцы у неё частично сгнили, как и у него самого.

Он посмотрел ей в глаза, она же смотрела в сторону — или притворялась, что не смотрит на него. Она была похожа на испуганную лань. Нервничая, Джим опустил глаза и помолчал, ожидая, пока грохот музыки хоть ненадолго стихнет. Он чувствовал лёгкий запах разложения, но не знал, от кого он исходит — от неё или от него самого. Впрочем, какая разница. Он хотел сказать ещё что-нибудь, установить с ней контакт, но не знал, что сказать. Он чувствовал, что девушка — ей было от двадцати до сорока лет, разобрать было невозможно, поскольку смерть старила лицо, но в то же время стягивала кожу — могла в любую секунду ускользнуть и затеряться в толпе. Он сунул руки в карманы, чтобы она не видела его полусгнившие пальцы.

— Я здесь впервые, — сказал он. — Я редко выхожу куда-нибудь.

Она не ответила. Возможно, у неё нет языка. Или что-нибудь с горлом. А может быть, она потеряла рассудок — это было бы неудивительно. Она отшатнулась назад к стене, и теперь Джим видел, какая худая она была, увидел её натянутую кожу и хрупкие кости. «Высохла изнутри, — решил он. — Как и я сам».

— Меня зовут Джим, — сказал он. — А тебя?

Ответа снова не последовало. «Ничего у меня не выйдет!» — для него всё это было настоящим мучением. Бары знакомств — это, как говорится, не для него. Нет, его мир всегда состоял из книг, работы, классической музыки и тесной квартирки, которая теперь походила на склеп. В том, что он стоит здесь, пытаясь завязать беседу с мёртвой девушкой, не было никакого смысла. Он осмелился вкусить персик, как Пруфрок Элиота, но персик оказался гнилым.[286]

— Бренда, — произнесла она так неожиданно, что едва не напугала его. Одной рукой она всё ещё прикрывала сердечко на шее, другой обхватывала себя, поддерживая провисшую грудь. Голова её была опущена, длинные пряди волос свисали на испещрённые язвами щёки.

— Бренда, — дрожащим голосом повторил Джим. — Красивое имя.

Она пожала плечами, всё ещё прижимаясь к стене, будто пытаясь просочиться сквозь трещины в камне.

Наступил ещё один неловкий момент. Джим мог развернуться и отойти на три шага в сторону, в гудящую толпу посетителей, выпуская Бренду из её укрытия; или Бренда могла попросить его отойти, выкрикнуть что-нибудь обидное прямо ему в лицо, или же закричать, терзаемая сумасшествием, и тогда всё бы закончилось. Но секунды шли, и ничего из этого не происходило. Только грохотали барабаны, отчего весь бар пульсировал, подражая живому сердцу, по барной стойке бегали тараканы, и танцоры продолжали терять части своих тел, как деревья осенью теряют листья.