— Да, сэр! — неожиданно радостно отозвался Лиллехорн. — Я давно уже собираюсь их как следует рассмотреть.
— Отлично! — Такая была высшая похвала у генерального прокурора на все случаи жизни. Потом он слегка помрачнел, и голос, который мог вызвать в зале суда гром и землетрясение, сделался почти отцовским: — И насчет вчерашнего вечера. Ты оказался при этом трагическом событии. Гарднер мне описал всю картину, и я видел тело. Эти отметины вокруг глаз… очень тревожны, правда?
— Да, сэр.
— Я так понимаю, что наш весьма эксцентрический печатник, незаконно присутствуя при исследовании тела, снова употребил этот термин?
— Какой именно, сэр?
Мэтью отлично знал, что имеет в виду Байнс, но произносить это слово первым не хотел. Кроме того, он не был уверен, что Григсби «присутствовал незаконно». Разве что ночью, пока все спали, были внесены изменения в городской кодекс.
— Сам знаешь. — Байнс надавил на плечо Мэтью чуть сильнее. — Мы — все мы — в этом деле на одной и той же стороне, Мэтью. Мы — профессионалы. Мастера своего ремесла, в каком-то смысле. Не думай, мы этого убийцу поставим перед судом. Но к сожалению, ничего хорошего не получается, когда Мармадьюк Григсби начинает в своем листке кричать на весь город… ну, тот термин, что там напечатан. Он вызывает беспокойство, из которого рождается страх, а страх порождает панику, а паника — неуверенность жителей в способности представителей закона их защитить. И ничего хорошего. Да?
— Да. То есть… нет. Я полагаю.
— Я считаю, что Григсби со своей газеткой — молодец. Люди должны иметь возможность прочесть о прибывающих кораблях, грузах, о развитии Нью-Йорка, о жизни общества, ну и… да, конечно, даже о мелких непорядках на улице, которые приходится терпеть всякому уважающему себя городу. — Байнс замолчал, и холодные синие глаза приготовились метнуть молнию в сопровождении горлового грома. — Но нельзя позволять ему — и мы не позволим! — превращать этого убийцу в мрачную тайну, когда это просто псих, к тому же наверняка уже покинувший город.
— Простите, сэр, — возразил Мэтью, — но таково было мнение после убийства доктора Годвина. Как видите, оно оказалось неверным.
— Сейчас мы еще не знаем, верно оно или неверно. Я не говорю, что Григсби не должен упоминать об этом происшествии. Нужно быть дураком, чтобы не знать, что весь город об этом говорит, но мы должны управлять общественным мнением, Мэтью. На благо самого общества. Если Григсби поднимет крупную волну, чем это кому поможет? Ты согласен?
Мэтью не знал, соглашаться или нет. Но ответил он так:
— Одна вещь мне известна, которая очень послужит на благо общества: деятельно расследовать убийство и найти виновного прежде, чем он…
— Тссс! — Байнс приложил к губам массивный палец. — Мы ведем расследование, в этом можешь не сомневаться, и мы найдем этого психа, если он достаточно сумасшедший, чтобы оставаться в Нью-Йорке.
Какие-то фальшивые нотки прозвучали в этой музыке, но Мэтью не стал докапываться. Он перенес свое внимание на главного констебля:
— Один вопрос к вам, сэр: вам удалось допросить преподобного Уэйда и доктора Вандерброкена?
— Удалось, если вам действительно нужно это знать.
— Могу я спросить, чем они объяснили свое поспешное исчезновение?
Лиллехорн посмотрел на Байнса взглядом, в котором ясно читалось: «Видите, каких дураков мне приходится терпеть?» Потом перевёл взгляд на Мэтью и сказал с намеком на пренебрежение:
— Достопочтенный проповедник шел по делам своей церкви. Достопочтенный доктор спешил к больному. Они были оба на южной стороне улицы и услышали крик Филиппа Кови — как вы услышали его с северной стороны. Каждый из них извинился, что не остался ждать констебля, но у каждого из них было срочное дело. У каждого свое.
— У каждого свое? — повторил Мэтью.
— Я, кажется, ясно сказал. Вам что, слуховой рожок нужен?
— Простите, но вы спросили, какое именно было дело церкви и кто был этот пациент?
— Не спросил, потому что я с уважением отношусь к этим джентльменам и их объяснения меня удовлетворили. Дальнейшая назойливость была бы оскорбительной, а в случае преподобного Уэйда — даже греховной. Подумайте сами, Корбетт! — Он снова попытался протиснуться мимо Байнса: — Сэр, нам не пора?
Байнс отпустил плечо Мэтью. Смахнул с его лацкана воображаемую соринку.
— Поговори со своим другом, ладно? Поговори как его друг — и как мой, идет? Да? Ну и отлично! — широко улыбнулся он.
Направляя кобылу вверх на бродвейский холм, мимо гончарной и в пышный зеленый лес, Мэтью все думал о словах «у каждого свое». И это было странно, потому что он отчетливо помнил слова преподобного Уэйда, сказанные доктору Вандерброкену: «Мы вынуждены его покинуть».
Он ошибся, или же эта фраза все-таки значила, что проповедник и доктор идут по одному и тому же делу?
Докторский саквояж стоял на земле. И вроде бы под плащом у доктора была ночная рубашка, что также говорило о срочности. Но если они двое шли вместе, почему было просто не сказать это Лиллехорну?
Конечно, от губ до ушей дорога дальняя, и Лиллехорн вполне мог не так понять их ответ, или же они не расслышали вопроса. Но все равно очень, очень странно.
А насколько это серьезно — служителю Божьему произносить ложь?
Мэтью пришлось вытряхивать все вопросы из головы. Какая, в конце концов, разница? Он ни на миг не предполагал, что доктор или преподобный имеют к убийству хоть какое-то отношение. Как сказал Лиллехорн, они случайно оказались на южной стороне улицы, когда услышали крик Кови.
«Мы вынуждены его покинуть».
Что-то тут не сходится, думал Мэтью. И ему было очень неприятно, что не сходится, потому что теперь ему после возвращения в город придется говорить с преподобным Уэйдом и с доктором Вандерброкеном. Хотя бы во имя ясности.
Остались позади последние дома Нью-Йорка. За окраиной города виднелись поля и сады, каменные заборы, пастбища с коровами. Он проехал мимо старой ветряной мельницы и холма Коммон-хилл, потом выехал на Бостонскую почтовую дорогу, огибающую широкий и глубокий пруд Коллект-понд слева и густой лес справа, спускающийся по склону вниз к реке.
Дождики, к счастью, прибили пыль на дороге, которая и близко не была так изрыта, как злополучный путь из Чарльз-тауна в Фаунт-Ройял, но все равно была бы кошмаром инженера-строителя. Мэтью подумал, что одной из самых изматывающих работ в колонии должна быть работа кучера, гоняющего кареты между Нью-Йорком и Бостоном, когда чувствуешь, как рытвины и ухабы буквально вышибают из-под тебя колеса. Но опять-таки эта дорога была хорошо наезжена местными фермерами и обитателями больших имений дальше к северу, и не только как дорога на Бостон, но еще и на Ист-Честер и Нью-Рочель.
Дорога шла по холмам, с большими участками дикого леса между фермами. Здесь тоже, как и в колонии Каролина, местами нависали над дорогой массивные сучья, узловатые ветви деревьев, бывших старыми уже во времена Генри Хадсона. Иногда впереди выскакивал на дорогу олень, темные стайки насекомых кружились над болотными бочагами и светлыми ручьями, журчащими среди гладко обточенных камней. И так же, как в Каролине, не оставляло ощущение, что за тобой все время следят глаза индейцев; но для белого увидеть индейца, если он того не хочет, — почти невозможно. Набухли тучи, брызнул дождик, тучи разошлись и солнце хлынуло на дорогу, преломленное в многотысячной листве над головой.
Мэтью перевёл кобылку на шаг, надеясь через какое-то время снова пустить ее рысью. По его расчетам, отсюда до сужения дороги было около получаса езды, а на этом сужении, отмеченном грудой белых камней, от Почтовой дороги отходила влево другая, петляющая по многочисленным имениям, принадлежащим или принадлежавшим когда-то голландским поселенцам. Там он пустит кобылу полной рысью и оставшиеся четыре мили сделает минут за сорок. Ему было интересно, зачем бы человеку жить в такой глуши за столько миль от города, но, насколько он мог понять, эти люди владели предприятиями — такими, как каменоломня и лесопилка де Конти, — требующими и места, и ресурсов. Он понимал, что где-то неподалеку виноградник и винный завод, но пока их еще не видел. Это были крутые и бесстрашные люди — они жили так, будто им плевать, если индейцы нагрянут в гости. Но без людей бесстрашных Нью-Йорка бы не было вообще.
