— Не сдаемся! Не сдаемся!

Кто-то из революционеров бросил динамитную шашку с запаленным шнуром, и соседний дом взорвался, став гейзером огня, дерева и стёкла. По улице шла какая-то машина, и Мэри с ужасом поняла, броневик. Дуло пулемета заплевалось трассирующими пулями, и они разрывали простреленные стены, как метеоры. Две из этих пуль настигли Акитту Вашингтона в развалинах кухни и разбрызгали его кровь по холодильнику. Полетела еще одна динамитная шашка, с громовым ударом развалившая дом Штейнфелдов. Высоко взметнулось пламя, волны черного дыма покатились по улице. Броневик остановился, сгорбясь на улице, как черный жук, огненные трассирующие пули брызнули из его пулемета. Мэри услышала всхлип Дженет: «Гады! Гады!», и Дженет встала в мигающем красном свете и сорвала кольцо со второй гранаты. Она замахнулась, чтобы швырнуть гранату в окно, слёзы текли по ее лицу, и вдруг вся комната заполнилась летящими щепками и рикошетами трассирующих пуль, и Дженет Сноуден отбросило назад. Граната выпала из ее пальцев, и Мэри, словно скованная горячечным сном, смотрела, как граната с сорванной чекой вертится по забрызганным кровью половицам.

У Мэри оставалась только пара секунд, но мысль заклинило. Дотянуться до гранаты или мотать отсюда к чертям? На полу дергалось тело Дженет. Граната все еще вертелась.

Мотать!

Мысленный вопль. Мэри вскочила, низко пригнувшись, и рванулась к двери, и холодный пот струился из всех пор ее кожи.

Она услышала, как граната глухо стукнулась о плинтус. В эту секунду Мэри вметнула руки, чтобы заслонить лицо, и в долю секунды поняла: надо было заслонить нерожденного ребёнка.

Как ни удивительно, она не услышала взрыва гранаты. Она помнила только страшный жар, ударивший в середину ее тела, словно солнце в особенно яростный день. Затем было чувство легкости, выхода из своего тела и воспарения вверх. Потом ее снова поймало земное притяжение, прижало назад к земле, и она открыла глаза в верхнем холле полыхающего дома, дыра была в горящей стене спальни и большая часть потолка обрушилась и тоже горела. Кто-то пытался помочь ей встать. Она увидела исхудалое бородатое лицо и конский хвост. Эдвард…

— Вставай, вставай же! — говорил он, кровь струилась по его лбу и щекам, как боевая раскраска. Она едва слышала его сквозь гул в ушах.

— Ты можешь встать?

— Господи, — сказала она, и через три секунды после этого Бог ей ответил, наполнив ее тело болью. Она заплакала, пуская изо рта ленты крови. Она прижала руки к выпуклости своего младенца и ее пальцы утонули в алой жиже.

Это ненависть поставила ее на ноги. Ничто, кроме ненависти, не могло заставить ее стиснуть зубы и подняться на ноги, пока кровь лилась по ее бедрам и капала на пол.

— Очень больно, — сказала она Эдварду, но он тянул ее сквозь пламя и она шла с ним, совсем покорная в своей агонии. Пули все еще рвали швейцарский сыр стен, в воздухе стоял густой дым. Мэри потеряла пистолет.

— Пистолет, — сказала она. — Пистолет. Эдвард подобрал с пола револьвер, лежавший рядом с протянутой рукой распростертого Гэри Лейстера, и она стиснула в кулаке теплую рукоять. Она на что-то наткнулась: тело Чин-Чин Омары. На месте камеи лица было кровавое месиво, не сохранившее ничего человеческого. Джеймс Ксавье Тумбе лежал на полу, скорчившись и цепляясь за рану в животе своими восемью пальцами. Он уставился на них остекленелыми глазами, и Мэри показалось, что она слышит хриплое:

— Не сдаемся.

— Джек! Где Джек? — спросила она Эдварда, цепляясь за него.

Он покачал головой.

— Надо выбираться отсюда! — Он подобрал автомат Джеймса Ксавье Тумбса. — В заднюю дверь! Готова?

Она издала звук, означавший «да», рот ее был полон крови. Наверху начали взрываться боеприпасы из арсенала, шум стоял, как от фейерверка в День независимости. Задняя дверь была уже распахнута. Дохлая свинья валяется на спине под крыльцом. Мэри поняла, что этим путем ушёл Джек. Где же Диди? Все еще в доме? У нее не было времени думать о ком-нибудь еще. Дым клубами вырывался из горящих домов, ограничивая видимость несколькими ярдами. Мэри видела белые языки фонарей, облизывающих дым.

— Ты со мной? — спросил ее Эдвард, и она кивнула. Они двинулись через заднюю лужайку, сквозь скрывающий их дым. Все еще хлопали выстрелы, сквозь туман пролетали трассирующие пули. Эдвард перелез через забор на дорожку и перетянул Мэри. Боль заставляла ее думать, что вот-вот из нее выпадут все внутренности, но выбора не было, и она продолжала идти, отбиваясь от тьмы, пытающейся притянуть ее к земле. Вместе они заковыляли по дорожке. Мигали синие огни, завывали сирены. Они добрались до еще одного забора и рухнули в мусорные баки. Затем прижались к стене дома, Мэри тряслась от боли и вот-вот готова была потерять сознание.

— Не двигайся. Я вернусь, — пообещал Эдвард и побежал искать дорогу сквозь кордон легавых.

Мэри сидела, раскинув ноги. Она испустила стон, но стиснула зубы, чтобы не завопить. Где Джек? Жив или мертв? Если он мертв, то и она тоже. Она наклонилась и ее вырвало, избавляя от крови и пиццы.

А потом раздался скребущий звук, и она увидела справа от себя пару сверкающих черных ботинок.

— Мэри Террелл, — сказал мужчина.

Она подняла глаза. Он был одет в тёмный костюм и синий галстук в полоску, лицо с резкими чертами окутано дымом. На лацкане у него мерцал серебряный значок. В правой руке он держал тупоносый «кольт» тридцать восьмого калибра, наведенный куда-то между ними.

— Встать! — скомандовал полицейский.

— Пошел ты… — ответила она.

Он потянулся к ее руке, которая тонула в кровавой мешанине живота.

Она позволила ему схватить ее своей грязной свинской лапой. Когда он потянул ее вверх и неимоверная боль вызвала слёзы у нее на глазах, она подняла револьвер, спрятанный за спиной, и выстрелила ему в рожу.

Мэри увидела, как разлетелась его челюсть. Это было чудесное зрелище. Его «кольт» рявкнул прямо ей в ухо и пуля просвистела в трех дюймах от ее лица. Рука его не слушалась, пистолет мотался из стороны в сторону. Полетели еще пули, одна в землю и еще две в воздух. Мэри снова выстрелила в него, на этот раз в горло. Она увидела звериный страх в его глазах и услышала, как он заскулил. Рана забулькала воздухом и кровью. Он отшатнулся, отчаянно пытаясь навести на нее пистолет, но его пальцы дернулись и револьвер выпал. Легавый упал на колени, а Мэри Террор, стоя над ним, ткнула ему в лоб дулом. Она нажала на спусковой крючок, и легавый дернулся, как от шоковой дубинки. Револьвер щелкнул: кончились патроны.

Разодранную морду легавого перекосила кровавая гримаса, половина его нижней челюсти повисла на жестких красных полосках мускулов. Она стала уже подбирать его «кольт», но ее остановила боль. Мэри была слишком слаба, даже чтобы двинуть ему в нос. Она собрала кровавую слюну во рту и плюнула ему в рожу.

— Мэри? По-моему, я нашёл… — Эдвард остановился. — Иисусе! — сказал он, глядя на уничтоженное лицо мужчины. Он поднял его револьвер и начал уже нажимать на спусковой крючок.

— Нет, — сказала ему Мэри. — Нет. Оставим его страдать. Эдвард помедлил, затем опустил револьвер.

— Страдай, — прошептала Мэри, наклонилась вперёд и поцеловала потеющий лоб легавого. У него были редкие каштановые волосы, он уже начал лысеть. Легавый хрипло булькал зияющим горлом.

— Все, линяем! — настойчиво проговорил Эдвард. Мэри отвернулась от свиньи и вместе с Эдвардом заковыляла в дым, прижимая руку к животу, словно не давая вывалиться внутренностям.

— Страдай, — сказала Мэри Террор, сидя в оливково-зелёном фургоне рядом с Барабанщиком. Она открыла окно и вдохнула воздух. Вонь дыма и горящих зданий полностью исчезла, но она ее помнила. Они с Эдвардом тогда проползли в густом дыму мимо большой машины легавых, меньше чем в десяти фугах от двух свиней с помповыми ружьями, которые рассуждали насчет выбить дух из этих хиппи. В четырех кварталах от них, на краю заросшего парка, стоял заброшенный сарай и в его стене была отошедшая доска. Мэри и Эдвард прятались там двадцать шесть часов и спали все время, когда не надо было отгонять крыс, чуявших запах крови Мэри. Потом Эдвард вышел, нашёл таксофон и позвонил кое-каким друзьям в Манхэттене, у которых был магазин пропагандистской литературы. Через два часа после этого Мэри проснулась в какой-то квартире и услышала спорящий с кем-то раздраженный голос, говоривший, что она все пачкает кровью и что ей нельзя здесь оставаться.