С этими словами преподобный опустил иглу на диск, и динамики наполнились треском от царапин.

Чьи это были голоса — демонов или ангелов? Ох уж эти голоса! «Я тусуюсь, я тусуюсь и тусуюсь. Из города прочь. Я тусуюсь».

— Вот оно! — внезапно заорал преподобный, поднимая иглу. — Вы слышали это? Он внушает нашим детям, что по другую сторону изгороди трава зеленее! Разве жизнь в родном городе хуже, чем в другом месте? Сатана разжигает в неокрепших душах дьявольскую тягу к перемене мест, вот о чем тут поется!

Игла снова упала на пластинку. Когда песня дошла до места, где говорилось, как здорово иметь машину без единой царапины, которая ни разу не разминулась с девчонкой, спешащей на свидание, преподобный Блессет разве что не затрясся от праведной ярости.

— Вот, вы слышали это? Разве дьяволы не призывают целыми днями носиться по улицам на автомобилях? Разве тут не слышно призыва предаться похоти, легкодоступным плотским утехам?

Последние слова преподобный произнес с глумливой усмешкой.

— Задумайтесь об этом, люди! Ваши сыновья и дочери горят в пламени этого мусора, в то время как Сатана насмехается над нашей слепотой! Только представьте себе улицы нашего города, красные от крови наших детей, гибнущих в разбитых машинах, наших беременных дочерей и распаленных похотью сыновей! Вы думали, что такое возможно только в больших городах? Вы думали, что наш Зефир защищен от когтей Князя Тьмы? Сейчас я дам вам еще послушать эту так называемую музыку, и вы поймете, как вы ошибались!

Игла в очередной раз упала на пластинку. Звук был отвратительным: судя по скрипу и треску, преподобный Блессет прокрутил пластинку по крайней мере раз двадцать. Меня мало трогало то, о чем он твердил: эта музыка была о свободе и счастье, в ней ни слова не говорилось о том, чтобы разбивать машины на улицах. Я слышал в песне совсем иное, чем преподобный Блессет. Отзвук лета — частичку небес, спустившихся на землю, Блессет же ощущал лишь запах серы да видел ухмылку дьявола. Просто поразительно, как служителю Господа, вроде преподобного, везде, во всяком слове слышится зов Сатаны. Разве Бог не правит миром во всех его проявлениях, как это сказано в Библии? Если так, то почему преподобный Блессет так боится за наши души?

— Языческий мусор! — орал он, комментируя ту часть песни «Бич бойз», где говорилось, что не дело оставлять дома подружек, собираясь в субботу на вечеринку. — Отвратительная похоть! Господи, спаси наших дочерей!

— Этот парень, — шепнул отец маме на ухо, — напоминает мне спятившую от жары бездомную дворнягу!

Пластинка играла и играла, а преподобный твердил о неуважении к закону, о разрушении семейных уз, грехе Евы и змее-искусителе в райском саду. Он брызгал на первые ряды слюной и исходил потом, лицо его страшно покраснело, и я опасался, как бы он не лопнул по швам.

— «Бич бойз»! — выкрикнул он со злобным смешком. — Знаете ли вы, кто это такие? Это бездельники, которые не желают зарабатывать себе на хлеб насущный честным трудом! Целыми днями они валяются на калифорнийском пляже, предаваясь блуду на песке, как дикие звери! И это сутками напролет слушает наша молодежь! Господи, спаси этот мир!

— Аминь! — крикнул кто-то.

Толпа начала заводиться.

— Аминь, братья! — раздались новые выкрики.

— Но вы ничего еще по-настоящему не слышали, вот что я вам скажу! — заорал преподобный Блессет.

Он поднял иглу и, прижав рукой диск, стал останавливать его вращение, так что аппарат протестующе взвыл. Преподобный принялся отыскивать на пластинке нужное место.

— Послушайте-ка вот здесь!

Он опустил иглу, другой рукой вращая диск в обратном направлении.

Раздался звук, похожий на протяжный стон, что-то вроде: Даадиилсмаастраабаа.

— Вы слышали это? Слышали?

Глаза преподобного торжествующе блестели, словно он только что разгадал великую тайну музыки.

— «Дьявол спрятался в моем саду!» Вот что они поют: «Дьявол спрятался в моем саду!» Звучит совершенно отчетливо! Они поют песнь во славу Сатаны, им все равно, чьи души после этого будут гореть в геенне огненной! Эта песня звучит из приемников по всей стране! Наверняка и сейчас ее слушают! Наши дети слушают эту песню дни напролет, не сознавая, что творится с ними, и не узнают ничего до тех пор, пока не станет слишком поздно! К тому времени дьявол полностью завладеет их душами!

— Кажется, примерно то же самое в свое время говорили про чарльстон, — сказал отец маме, но я едва расслышал его за хором одобрительных возгласов.

Так уж устроен мир: люди надеются на лучшее, но в любой момент готовы поверить самому плохому. По-моему, если твой слух устроен так, что слышит только то, что желает услышать, можно взять любую песню, самую невинную, и найти в ней послание дьявола. Особенно легко поносить песни, в которых говорится о нашем мире и о людях, живущих в нем, о людях, даже самые лучшие из которых отягощены грехами и сомнениями, — ведь правда о себе воспринимается очень болезненно. Я сидел на церковной скамье и слушал, как преподобный кричит и заходится в ярости. Я видел, как наливается кровью его лицо, как горят глаза и брызжет слюна изо рта. Он боялся — это было ясно видно — и своими испуганными воплями разжигал уголья страха в своих слушателях. Он еще несколько раз ставил иглу на пластинку и проиграл три или четыре отрывка песни задом наперед, извлекая на свет то, что мне казалось полной неразберихой, а ему — посланием Сатаны. Я подумал: будь на то его воля, преподобный проводил бы у проигрывателя долгие часы и запилил бы пластинку вдоль и поперек, отыскивая в ней следы дьявольских происков. И еще я подумал, что преподобному хотелось не защищать, а вести людей за собой. В последнем он преуспел более всего: вскоре почти весь зал по его указке выкрикивал: «Аминь!» Это очень напоминало крики болельщиков школьной команды Адамс Вэлли, когда они приветствуют своего игрока, забившего гол. Отец покачивал головой, сидя со скрещенными на груди руками, а мама, как мне казалось, вообще не понимала причины этого переполоха.

Вдруг преподобный Блессет, у которого пот капал с подбородка, а глаза стали совершенно дикими, заорал:

— А теперь, братья и сестры, настала пора дьяволу появиться перед нами! Пускай потанцует под собственную музыку.

Открыв дверцу деревянного ящика, он вытащил из него какое-то живое существо, дергающееся и вырывающееся. «Бич бойз» продолжали петь, и преподобный, схватив конец поводка, заставил зверька на другом его конце отчаянно прыгать и извиваться под музыку.

Это была маленькая обезьянка с неуклюже болтавшимися длинными лапами. Она злобно скалила острые зубы всякий раз, когда ее мучитель дергал поводок то в одну, то в другую сторону.

— Танцуй же для нас, Люцифер! — кричал преподобный так громко, что его голос перекрывал музыку ансамбля, зовущего в Калифорнию. — Пляши под свою музыку!

Люцифер, который до этого просидел в своей коробке бог знает сколько, был не слишком расположен к подобным забавам. Обезьянка шипела и клацала зубами, ее хвост метался, словно серая плетка, но преподобный все не унимался и орал, продолжая таскать обезьянку на поводке взад и вперед:

— Пляши, Люцифер! Давай, пляши!

Некоторые поднялись с мест, стали хлопать в ладоши и извиваться в проходе между скамьями. Какая-то толстуха с животом величиной с диванную подушку, стоя на своих здоровенных ногах-тумбах, раскачивалась из стороны в сторону, рыдая и взывая к Господу.

— Пляши, Люцифер! — кричал преподобный. Блессет вошел в раж: казалось, он вот-вот начнет крутить бедную обезьянку на поводке у себя над головой, словно кроличью лапку — брелок для ключей. Мужчина, стоявший прямо перед нами, раскинул руки и принялся выкрикивать что-то вроде «Господи, помилуй нас» и «пошли гром на головы грешников». Я смотрел на его коричневый от загара затылок и искал на нем крестообразную отметину инопланетян, полагая, что без них тут явно не обошлось.

Свободная баптистская церковь превратилась в сумасшедший дом. Взяв маму за руку, отец сказал ей: