В то утро пятого июля отец отправился на работу, а мама объяснила мне, откуда взялся запах гари. Большую часть утра она разговаривала по телефону. Информационная сеть Зефира, включавшая жительниц города, падких до новостей, как коршуны до дичи, всегда располагала самыми точными сведениями о городской жизни. Когда я ел свой завтрак — яичницу с овсянкой, мама подсела ко мне и спросила:

— Ты знаешь, что такое ку-клукс-клан, Кори?

Я кивнул. Я не раз видел по телевизору членов клана, облаченных в белые балахоны с конусообразными капюшонами. Они ходили с винтовками и дробовиками в руках на фоне горящих крестов. Помню, как их оратор, откинув капюшон, так что открылось его лицо, похожее на кусок жира, говорил, что нужно либо хранить традиционный дух южных штатов «Дикси», либо выметаться из наших мест, что никакой вашингтонский политик не заставит нас целовать цветным ботинки.

От злости щеки оратора налились кровью, веки вздулись, а за его спиной фигуры в белых балахонах продолжали свое мрачное шествие вокруг горящего креста.

— Вчера вечером куклуксклановцы зажгли крест во дворе Леди, — сказала мне мама. — Так они ее предупреждают — хотят заставить уехать из города.

— Они хотят прогнать Леди? Но чем она им помешала?

— Ты слышал, что говорил твой отец, — некоторые очень боятся Леди. А еще он сказал, что люди считают, будто она слишком много говорит о происходящем в Братоне.

— Но она живет в Братоне, — заметил я.

— Да, но некоторые люди боятся, что если дать ей волю, то она начнет говорить и о том, что происходит в Зефире. Прошлым летом она просила мэра Своупа разрешить цветным жителям Братона купаться в общественном бассейне Зефира. В этом году она повторила свою просьбу.

— И отец тоже ее боится?

— Да, — ответила мама, — но по другой причине. Он боится ее не потому, что у Леди темная кожа, а потому… — Мама замолчала и пожала плечами. — Он боится Леди из-за того, что не понимает ее.

Я повозил вилкой в тарелке с овсянкой, обдумывая услышанное.

— А почему мэр Своуп не позволяет неграм купаться в бассейне?

— Потому что они черные, — ответила мне мама. — Белые не любят плавать с цветными в одном бассейне, вот в чем дело.

— Но во время наводнения мы были в воде все вместе — и белые, и негры, — заметил я.

— То в реке, — ответила мама. — А в бассейне неграм никогда купаться не разрешали. В петиции Леди просит либо построить в Братоне бассейн, либо позволить неграм купаться в общественном бассейне Зефира. Наверно, поэтому клан хочет выгнать Леди из города.

— Но она всегда жила здесь. Куда она поедет?

— Не знаю, что и сказать тебе, Кори. Но думаю, что тех, кто зажег перед домом Леди крест, это меньше всего волнует.

Мама нахмурилась, в углах ее глаз собрались крохотные морщинки.

— По правде сказать, я никогда не думала, что у нас в Зефире тоже есть клан. Отец говорит, что крест подожгли несколько напуганных человек, которые изо всех сил цепляются за прошлое. И еще он сказал, что, перед тем как дела меняются к лучшему, все обычно идет наперекосяк.

— А что будет, если Леди не захочет уехать? — спросил я. — Неужели эти люди поднимут на нее руку?

— Боюсь, что они способны и на такое. Они могут предпринять что-то очень скверное.

— Она не уедет, — твердо сказал я, вспомнив холодную красоту зеленых глаз на мгновенно и удивительно изменившемся морщинистом лице Леди. — Эти люди не смогут прогнать ее из родного города.

— Я с тобой совершенно согласна, Кори, — поднялась со стула мама. — И мне бы не хотелось, чтобы с Леди случилось что-нибудь плохое. Хочешь еще апельсинового сока?

Я отказался. Тогда мама налила сока себе, а я покончил с яичницей и задал вопрос, услышав который она посмотрела на меня так, словно я просил денег на полет до Луны.

— Можно я схожу на проповедь преподобного Блессета? — спросил я. — Мне хочется узнать, о чем он будет говорить.

Мама буквально потеряла дар речи.

— Он что-то собирается сказать о той песне, — продолжил я. — Я хочу знать, почему он так сильно ее ненавидит.

— Ангус Блессет ненавидит все и вся, — ответила мама, когда к ней вернулась способность говорить. — Он может разглядеть верные признаки конца света в паре грошовых теннисных туфель.

— Это моя любимая песня. И мне хочется узнать, что преподобный сумел расслышать там такое, чего не услышал я.

— Ну, с этим все ясно, — чуть улыбнулась мама. — Его уши — это уши взрослого человека. То же самое можно сказать и про меня. Я с трудом выношу эту песню, но не думаю, что в ней заключено какое-то зло.

— Но все равно я хочу его послушать, — настаивал я.

Впервые в своей жизни я высказывал желание посетить проповедь, к тому же не в нашем церковном приходе. Отец, вернувшись домой, всячески пытался отговорить меня от этой затеи. Он сказал, что в преподобном столько горячего воздуха, что им можно было бы без труда надуть дирижабль, и что сам он ни за что бы не переступил порог Свободной баптистской церкви. Однако после негромкого совещания с мамой, из которого я тем не менее уловил слова «любопытство» и «пускай разберется во всем сам», отец скрепя сердце согласился идти вместе с нами в среду вечером на проповедь преподобного Блессета.

Таким образом наша семья вместе еще с сотней других людей оказалась под душными сводами Свободной баптистской церкви, находившейся на Шоусон-стрит, недалеко от моста с горгульями. Сегодняшняя служба не была торжественной, как воскресная. Ни я, ни отец не надели пиджаки и галстуки, некоторые явились прямо с полей, в грязных комбинезонах. Я заметил много знакомых лиц. Прежде чем служба началась, в церковь набилось столько народу, что едва-едва хватало места для того, чтобы стоять. Среди присутствующих было немало угрюмых подростков, которых притащили сюда силком их родители. По-видимому, истерические выкрики преподобного, а также расклеенные по всему городу объявления, в которых сообщалось, что «в среду вечером в Свободной баптистской церкви преподобный Блессет вступит в поединок с дьяволом ради спасения наших детей», сделали свое дело.

Перед стоявшей на возвышении кафедрой красовались новенький проигрыватель и колонки. И вот наконец появился преподобный Блессет собственной персоной, облаченный в белый летний костюм и розовую рубашку, раскрасневшийся и уже совершенно мокрый от пота. Широкими шагами он взошел на кафедру с вызвавшей весь этот переполох черной виниловой грампластинкой-сорокапяткой. В другой руке преподобный нес за кожаную ручку небольшой деревянный ящик с маленькими отверстиями по бокам, который поставил на пол в стороне от кафедры. После этого, повернувшись к собравшимся, он выкрикнул: «Братья и сестры, вы готовы сегодня сразиться с Сатаной?»

— Аминь! — закричали со всех сторон в ответ. — Аминь! Аминь!

Аудитория была готова к проповеди.

И преподобный начал страстно вещать о том, как коварно зло большого города, что оно добралось и до Зефира, как кровожаден Сатана, жаждущий заполучить души наших молодых людей и утащить их в ад, и что необходимо денно и нощно сражаться с дьявольскими искусами, дабы не гореть в геенне огненной. При этом преподобный Блессет носился по сцене взад-вперед как одержимый, махал руками и отчаянно потел. Нужно отметить, что шоу он устроил отличное: я даже подумал, не прячется ли у меня под кроватью дьявольское отродье, дожидающееся момента, когда я раскрою «Нэшнл джиографик», чтобы посмотреть на фотографии гологрудых африканок.

Потом, внезапно прекратив бег, преподобный Блессет обратил к собравшимся свое блестящее от пота лицо. Двери церкви были распахнуты, но духота все равно стояла неимоверная: моя рубашка липла к спине, а преподобный в золотистых лучах солнца просто обливался потом. Он поднял над головой черный диск пластинки.

— Вы пришли услышать это, — сказал Блессет. — Так слушайте!

Он включил проигрыватель, насадил пластинку на вал и задержал на весу иглу над первым желобком.

— Слушайте внимательно, — наказал он нам, — вот они, голоса демонов!