Но кто тогда нужный? Занимательным было то, что имя Джошуа Оукли было оставлено в офисе «Булавки» человеком, по описанию сильно похожим на Стивена, клерка из Олд-Бейли. Разумеется, это могло быть обобщенное описание, но пока что Мэтью решил позволить своему воображению разыграться.

Он подумал, что Альбион мог быть узником, который сбежал из Ньюгейта, поэтому знал схему подземелья и определенную камеру на нижнем уровне, из которой можно было сбежать. Кто еще мог о таком узнать? Клерк из Олд-Бейли? И чтобы при этом он имел ключ, который позволил бы ему отпереть дверь подвала и выходные ворота на верхних уровнях? Серьезно, мог ли это быть клерк из Олд-Бейли?

Бессмыслица какая-то.

И почему же он решил, рискуя попасть в беду, пробраться внутрь Ньюгейтской тюрьмы снова? Неужели просто потому, что хотел попасть в Каир и показаться там перед узниками в своем театральном образе?

И все же… описание мистера Лютера и имя Джошуа Оукли, записанное в книгу «Булавки» — все это наводило на мысль о Стивене, клерке.

Как соединить это все воедино? И, если это действительно можно соединить, то выглядело все это…

Дверь открылась.

Мэтью подумал, что часы должны были как раз пробить полночь.

Мужчина тяжелого телосложения вошел в помещение с какой-то развязной светловолосой девицей на руках и проследовал прямо к стойке.

— Вот, что заставляет тебя вернуться к жизни, — сказал Кин, осушив уже половину своей порции. — Необходимость что-то обдумать. Над чем-то поразмышлять.

— Да, — Мэтью сложил листок и убрал его.

— Ни за какие коврижки не хотел бы быть на твоем месте, — вдруг выдал Кин.

— Почему?

— Твоя голова, должно быть, ужасно тяжелая — и как в нее вмещается столько мозгов? Не знаю, как твоя шея ее держит.

— Держит и все.

— Да, но, наверное, когда солнце светит тебе в лицо, ты начинаешь думать, как эта гребаная штука ведет себя там, в небесах, почему она не взрывается. Готов поспорить, когда дует ветер, ты не вдыхаешь носом его сладкий аромат, а думаешь о том, откуда он пришел и что заставляет его дуть. А когда девушка целует тебя, ты думаешь о том, как работают ее губы. Я прав?

Мэтью промолчал.

— Так и знал! — Кин улыбнулся своей улыбкой, обнажающей серебряные зубы. — Видишь, я тоже умный. По-своему. Но, черт возьми, нет! Не хотел бы я быть тобой. Столько думать… это убивает. Это проклятье — гораздо большее, чем все известные мне.

— Я никогда не думал об этом с такой стороны.

— Конечно, нет. Похоже, это единственная вещь, о которой ты подумать не можешь. Мысли оплетают тебя цепью. А чем еще ты наслаждаешься, помимо постоянного шевеления мозгами? Что любишь?

— Шахматы.

— О, черт! Это уж точно не считается! Что еще?

— Я люблю… — Мэтью остановился и замялся. Он нырнул в колодец и обнаружил, что он пуст. — Слушай, это бессмысленно.

— Так в бессмысленности весь смысл! Ты никогда не хотел сделать что-то просто ради веселья?

— Например, ограбить кого-то или пробраться в логово какой-нибудь банды с намерением убить?

Рори рассмеялся, хотя Мэтью ожидал от него явно не такой реакции.

— Нет, не это, — ответил Кин, успокоившись. Сделав еще один глоток эля, он потер свои грязные руки друг о друга. Его голос зазвучал совсем тихо, когда он снова заговорил. — Ты ведь знаешь, что я убил — что мне пришлось убить — своего папашу?

Мэтью решил позволить Пай сохранить это в секрете.

— Так и было. Долгая история, на самом деле. Он был беспросветным пьяницей. Но при этом, когда приходил в чувства, он был хорошим человеком… это было задолго до того, как «Бархат» вырвался на свободу. Я даже не знаю, был ли он моим настоящим отцом или нет… моя мамаша была, как гулящая кошка. Но он был единственным, кто у меня остался. Один раз, когда мне было десять или около того… он взял меня к тому, что они с дружками называли каменным карьером. Недалеко отсюда. Высокие утесы, внизу вода. Он тогда сказал мне: «Рори, сегодня я научу тебя летать». И знаешь, что он сделал? Он разделся догола прямо на этом утесе. Светило солнце… был жаркий июль… кажется. Да, жаркий июль. Он разделся догола и сказал мне сделать то же самое, и я спросил его: «Зачем, па?», а он ответил: «Сынок, ты должен позволить своим перышкам дышать». В общем, я разделся, и мы встали на краю утеса, который был похож на чертов край земли! И тогда он сказал мне: «Лети, Рори. Ни о чем не думай, просто лети». Я посмотрел на воду внизу, а потом представил, какое расстояние от нее отделяет, какие монстры могут жить там, в глубине, и ответил: «Я не могу, пап, я боюсь». Он шагнул вперед, взял меня за руку… я никогда не держал за руку никого более сильного, чем он — ни до, ни после. Он сказал: «Не думай о страхе… думай о полете», а я ответил… помню, как ответил: «Но па, мы упадем», и тогда он оскалился… так яростно и жестко! А потом говорит: «Сынок… чтобы упасть, сначала тебе надо полететь».

Рори продолжил, нервно поворачивая кружку из стороны в сторону. Он смотрел на исцарапанный потрепанный стол взглядом, знавшим много страданий, но Мэтью был уверен, что сейчас Кин видит перед собой не столешницу, а поблескивающую в июльском солнце водную гладь, а его глаза смотрят на нее со смесью растерянности, доверия и удивления.

— «Давай!», сказал папа, — продолжил Рори. — Он сказал: «Не думай… просто иди». Мы шагнули, оба. Вместе. Я никогда в жизни так не боялся, как тогда, в воздухе. Только он и я. Но потом мы приземлились в прохладную воду, и она сомкнулась над моей головой, но папа… он не отпустил мою руку. Ни на секунду. И когда мы вернулись, отплевываясь водой и хохоча, первое, что я сказал, было: «Я хочу еще раз». Потому что это было похоже на полет — на несколько секунд. Ты можешь раскинуть руки, как крылья, и представить себя ангелом, и несколько мгновений ничто не сможет утянуть тебя вниз.

Он бегло взглянул на Мэтью, затем опустил глаза снова.

— Я никогда это никому не рассказывал, но… мне иногда это снится. До сих пор. Забавно, знаешь… в своих снах я держу отца за руку, и мы прыгаем с утеса… мы прыгаем и плывем в этом ярком летнем воздухе… и мы никогда не опускаемся, — он допил свой эль. — Да, — сказал он голосом маленького потерянного ребенка. — Да, мне пришлось убить его.

Мэтью собирался сказать «Мне жаль», когда дверь снова открылась.

В помещение вошел худой человек среднего роста, одетый в черный плащ с капюшоном, накинутым на голову. На руках у него были кожаные черные перчатки. Сердце Мэтью бешено заколотилось. Он бросил быстрый взгляд на лицо под капюшоном — золотой маски не было — но пара глаз с пронзительным взглядом осмотрела зал.

Это был он. Мэтью знал это.

Он оттолкнул стул, встал и рискнул поднять руку в приветственном жесте.

Альбион — это просто должен был быть Альбион — шагнул в сторону Мэтью, но разглядеть его лицо полностью пока не представлялось возможным из-за глубокого капюшона.

И вдруг фигуру в плаще оттолкнули двое мужчин, что вошли в таверну «Три Сестры», как хищные и голодные тараканы. Оба носили непромокаемые плащи и кожаные треуголки, в руках у них были фонари. Быстро осмотрев помещение, они остановили взгляды на Мэтью и Рори. Последний испуганно шепнул:

— Иисус милосердный! Они нас нашли!

Двое мужчин — Фрост и Уиллоу, как понял Мэтью — пробрались через столики вперед, после того, как второй из них тоже оттолкнул фигуру в плаще, расчищая себе путь. Альбион — если это действительно был он — повернулся в сторону и направился к стойке.

— Было бы приличнее встать, — сказал явный лидер этой пары. Его лицо было бледным, как известка, а дыхание давалось ему явно с большим трудом. — Похоже, ты кое-что скрывал, Рори. Как не стыдно! Эта девушка… должна была что-то знать. Ох… Боже, я не могу говорить. Уиллоу?

— Мы подождали снаружи, — сказал Уиллоу. — Долго пришлось ждать, но вы все же вышли.

— Решили проследить, куда вы направитесь. Чертов туман, — прохрипел Фрост. — Потеряли вас в нем. Бродили от таверны к таверне. И вот вы здесь!