Но она не сказала этого, понимая, что такой совет от человека ее возраста будет попросту проигнорирован и сброшен, как ветер теперь сбрасывает листья с деревьев. С семнадцати до двадцати проходит не так много времени, но мир за это время может перевернуться.

Поэтому Берри просто улыбнулась этой девчушке, положительно мягко отозвалась о красивых лентах в ее волосах и заставила себя успокоиться в ожидании Эштона Мак-Кеггерса, который вот-вот должен был прийти.

Дорогой, милый Эштон. Он был немного странноват, конечно… жил на чердаке Сити-Холла со своей коллекцией скелетов и других загадок природы, но… как коронер, он принимал свою работу очень серьезно, и Берри понимала, что вряд ли кто-либо осмелится сказать хоть слово против этого. Это был своеобразный молодой человек — красивый, соблюдающий моду, очень умный… иногда даже забавный в минуты шутливого настроения, которое приходило к нему каждое полнолуние. А еще ему было немного одиноко теперь, когда его надежный немой помощник Зед уехал. Но… вот, где следовало отделять одно от другого…

Были ли эти аргументы достаточными, чтобы стать его женой?

Берри потягивала свой кофе. Она слушала стук конских копыт по брусчатке и остальные звуки городской жизни, долетающие до ее столика. Девушка приходила сюда несколько раз в неделю после того, как заканчивала свои дела в школе, и знала, что в этот час здесь немного посетителей — максимум, пара знакомых лиц. Сегодня Ефрем Оуэлс со своей нареченной Опал уже сидели здесь, когда Берри зашла. Они обменялись несколькими любезностями, однако говорили отвлеченно — никто не затронул тему дня. Затем Ефрем и Опал ушли рука об руку, и в своем сердце Берри пожелала им удачи и долгих лет счастья.

Вот, что бы еще она могла сказать юной девушке в качестве совета в любовных делах: никогда, слышишь, никогда не влюбляйся в того, кто не может — или не хочет — полюбить тебя взаимно. Эта дорога ведет не к горам счастья, а лишь к долинам сожалений.

Сегодня она надела голубино-серое платье, украшенное бледно-зелеными лентами, с перчатками того же оттенка зеленого и серую шляпку с небольшим коричневым пером. Таковой она почему-то полагала траурную одежду…

Эштон прибыл, как всегда, вовремя. Это был худой молодой человек двадцати семи лет со светло-каштановыми волосами и темными карими глазами. На нем, как обычно, были очки из тонкой проволоки и его любимый коричневый костюм — точнее сказать, один из четырех любимых костюмов, абсолютно идентичных друг другу. За последний год, в течение которого Берри стала часто видеться с ним вне его орлиного гнезда, эта эксцентричная птица улучшила свои привычки в части чистки перьев — к мисс Григсби он всегда являлся аккуратно причесанный, в безупречно свежей одежде и гладко выбритый. Берри была уверена, что он специально мылся перед встречей с ней, дабы смыть с себя запах смерти, который, как правило, намертво прицеплялся к коронеру, и иногда даже пробивался сквозь ароматы пачули и душистого мыла. Он был очень опытным в своей работе и любил быть полезным для города, поэтому в том, что этот молодой человек работает недостаточно усердно, его никто упрекнуть не смел — Эштон мог отправиться выполнять свой долг в любое время дня и ночи. Берри никогда не видела, как он работает, но Мэтью рассказывал ей, что, несмотря на весь интерес молодого коронера к скелетам, он не мог выносить запаха и вида крови и органов, поэтому ему приходилось держать рядом ведро, в которое он выражал свой своеобразный протест. Мэтью говорил, что был свидетелем того, как Зед держал ведро и прислуживал Эштону во время процесса вскрытия, и Берри предположила, что теперь для одного из молодых амбициозных людей с крепкими нервами, которые прибывают в Нью-Йорк день ото дня, освободилось перспективное рабочее место, хотя Эштон никогда не говорил с ней об этом.

Мэтью.

Это имя, образ его лица и звук его голоса всегда были такими близкими. Иногда девушку пугало то, насколько они были близки. Настолько, что последние слова, которые они сказали друг другу тогда, на Бродвее, в апреле, все еще болезненно отдавались в сердце. Я думала, что мы друзья, произнесла она. Я думала, что мы… не знаю, как назвать.

И его ответ: Я тоже не знаю.

Не понимаю… не могу понять, отчего…

Ох, Берри, холодно прервал ее он, перестань уже лепетать.

Я приходила к тебе на помощь, когда была нужна. И ничего не просила взамен, Мэтью! Лишь помогать тебе! Как ты не понимаешь?

Именно это я пытаюсь довести до твоего сознания, отозвался он тогда, тем самым вонзив нож ей в сердце словами, которые она никогда не сможет забыть. Я был неправ, когда исповедовался тебе на корабле. Это была слабость, и я о ней сожалею. Потому что на самом деле ты никогда не была мне нужна. Вчера не была, сегодня не нужна, и завтра не будешь.

Отлично, ответила тогда Берри. Осознание того, что Мэтью только что ей озвучил, практически раздавило ее, мир висел для нее на тонкой ниточке и должен был вот-вот рухнуть, но она заставила себя поднять подбородок, сопротивляясь судьбе и обстоятельствам, и повторила: Отлично, — если, конечно, это слово было уместно тогда в своем привычном значении. Она даже сумела выдавить из себя: Удачного тебе дня. А затем отвернулась от него и поспешила удалиться домой, шагая по Бродвею, и ей едва удавалось удерживать равновесие и не падать от горя. Сделав шесть беспомощных шагов, утопающих в злобе на Мэтью — на этого глупого, слепого идиота — она поняла, что он только что выбросил их дружбу, как клочок ненужного мусора. Решил за них обоих. От этой мысли слезы побежали по ее щекам. Она повернулась к нему снова, чтобы встретиться с ним взглядами в последний раз, и заключила: Между нами все кончено.

После этого она не разговаривала с ним и не видела его, хотя ей хотелось, чтобы он просил — умолял — ее о прощении и старался исправить все, что натворил, чтобы вернуть то, что между ними было. Лично она именно так и поступила бы, когда сочла, что прошло достаточно времени — однако он даже не попытался. Поэтому она стала лишь хладнокровнее и старалась избегать встреч с ним даже тогда, когда он выходил из небольшой молочной позади дома Григсби.

Скатертью ему дорога, думала она много раз, когда расчесывала волосы перед зеркалом и готовилась двигаться в жизни дальше, находить новые интересы. Скатертью ему дорога милостью Девы Марии.

Но теперь… теперь не только она, но и весь Нью-Йорк избавился от него… не такой милости Девы Марии она ему желала.

Эштон улыбался, приближаясь к ней. У него была милая улыбка, но он нечасто демонстрировал ее. Тем не менее, с ней он был улыбчивее, чем с кем-либо другим. И это был еще один пункт, по которому Берри воздействовала на него. А еще у них было кое-что общее: пусть он и не разделял ее любимых ярких цветов, он тоже имел свою собственную манеру наслаждаться жизнью. Сегодня он надел галстук, который был светлее, чем его коричневый костюм, и был украшен маленькими черными квадратами.

— Боже! — воскликнул он, подойдя. — Ты прекрасно выглядишь сегодня!

Это была одна из вариаций того, что он говорил каждый раз, когда они встречались, и она тоже отвечала нечто, вроде: «Благодарю, ты тоже выглядишь отлично». Сегодня вышло так же. Затем он сел за стол, и ей вдруг стало безумно трудно смотреть ему в глаза, потому что она знала, что собирается в каком-то смысле убить его в этот день, и для Берри это будет не меньшей печалью, чем для него самого. Именно поэтому она и надела свой траурный наряд…

Эштон заказал чай у прислуживающей девушки. Кофе ему не нравился, но нравилось само место, которое Роберт Деверик выбрал для своего заведения, показав свои большие амбиции и управленческие способности после того, как в прошлом году был жестоко убит его отец. В том же запутанном деле Берри и Мэтью попали в передрягу, в которой едва не лишились глаз посредством острых когтей и клювов ястребов.