У Феннинга не было выбора, кроме как пуститься в новый путь — в трюм, где ютились его попутчики, насквозь промокшие и дрожащие, ожидая обнадеживающих слов о состоянии капитана, который, как они думали, еще мог спасти судно от погибели.

Бушующий океанский простор поднимался до самой палубы «Странницы», волны обдавали женскую деревянную фигуру, что была вырезана на носовой части и когда-то казалась безмятежной, как луна, чей лик был безразличен к насильственному воздействию шторма.

Тринадцать других пассажиров собрались в трюме и держались за канаты, чтобы качка не разбросала их в стороны. Изекия Монтгомери, бизнесмен из Ливерпуля, держал масляную лампу, то же делал и кузнец Курт Рэндольф, имевший несчастье разделить смерть со всей своей семьей: женой и двумя дочерями — одна из которых едва выросла из пеленок. Также здесь присутствовал фермер Нобл Янс вместе со своей женой и маленьким сыном, а также родителями: матерью и одноногим отцом. Компанию несчастных дополнял юрист из Чарльз-Тауна Грэнтхем Брайерфилд — модник со звонким голосом, неимоверно спешивший достичь Лондона ради деловой встречи, поэтому он не стал дожидаться более надежного судна и сел на борт «Странницы». А также…

…а также в этой компании смертников присутствовал прусский граф Антон Маннергейм Дальгрен и его черноволосый чернобородый молодой спутник — молчаливый и решительно странный слуга, которого он называл Мэтью.

— Все пропало! — отчаянно выкрикнул священник этому сборищу бедолаг. — Роксли ударился головой и не сумеет ничего сделать, а капитан… совершенно бесполезен!

Словно насмехаясь над будущими покойниками, океан вновь поднял и опрокинул корабль. Море прорвалось внутрь через тысячу трещин в трюм, а канаты, за которые цеплялись люди, едва не вырвало из стены, что могло похоронить их всех в этом мокром Аду.

— Давайте помолимся! — сказала жена Рэндольфа, крепкая женщина, прижимающая к себе младенца свободной рукой, в то время как ее старшая дочь хваталась за толстое предплечье отца, стараясь удержаться. — Прошу, преподобный! Ведите нас в последний путь молитвой, и тогда хотя бы наши души и души наших детей будут спасены!

— Да, да! — согласился Феннинг, хотя последний насильственный подъем и спуск под постоянными морскими атаками с трудом позволял его голосу звучать достаточно уверенно. — Господь помилует наши души, если мы помолимся!

— Ха! Что за тупое терьмо?

То было наполовину гаркающее, наполовину придавленное восклицание, пришедшее от пруссака, стоявшего в самом неосвещенном углу со своим слугой. Оба они хватались за канаты: слуга — обеими руками, а граф — только здоровой, потому что левое запястье у него было сильно искривлено давним переломом и не функционировало должным образом. Грязные светлые волосы Дальгрена тонким слоем прилипли к черепу, в бороде запутались морские водоросли, зеленые глаза сияли отчаянным блеском, а серые зубы оскаливались в волчьей улыбке.

— Мы быть фсе мертвы! И тфой Бог над этим хорошо посмеется! — сказал он. — Ты мошешь услышать ефо смех!

— Пожалуйста, — повторила женщина, обратившись к священнику. — Для тех из нас, кто верит.

— Да… конечно. Давайте склоним головы.

Все исполнили указание, за исключением графа и его слуги. А затем, когда Феннинг уже собрался начать, слуга тоже опустил голову. Вода бежала по его волосам, огибая кривой шрам на лбу, и капала с носа.

— Милостивый Боже, — начал священник. Море и ветер продолжали атаковать с прежней громкостью, поэтому Феннингу пришлось собрать остатки сил и направить их в голос, чтобы перекричать бурю. — Милостивый Боже, — повторил он, вдруг поняв, что впервые после бессчетного количества проповедей, он совершенно не знает, что сказать в этот момент из моментов. Он барахтался в поисках, а затем нужные слова пришли к нему, будто кто-то выгравировал их на его сердце.

— Мы славим Тебя, — сказал он. — Даже в этот час нашего суда. Мы славим нашего Небесного Отца, поднимаем глаза наши в доверии к Тебе, ибо знаем мы, что жили в Великом Доме Господнем! И пусть море может преломить то, что сотворил человек — Божье творение и Божье слово будет идти дальше и дальше…

Морю и ветру, похоже, не понравились эти слова, и они позволили «Страннице» с ее пассажирами почувствовать это на себе, однако священник продолжал, пока Атлантика набирала силу для новой атаки.

— … и мы любим Слово Твое и Дело Твое, потому что связь наша — в жизни вечной, и этот… этот Великий Дом, который создал Господь… мы знаем, что в нем изобилие бурь и страданий, испытаний и невзгод, однако помним мы, что это есть Воля Твоя и Слово Твое, и не дано нам познать этого до конца, хотя мы и продолжаем пытаться познать Тебя и жить в соответствии со Словом твоим, чтобы творить добро для ближних наших.

— И быть смытыми, как сфиньи! — поглумился Дальгрен, однако никто не оторвался от молитвы.

— И мы славим Тебя сейчас… на все Воля Твоя. Мы просим Тебя о милости, молим не оставить страдать души тех, кто погибнет здесь… особенно молим Тебя забрать к себе на Небеса души невинных сих детей… этих ангцев, что так нуждаются в Пастыре. Мы предаем себя в руки Твои и веруем, что Ты заберешь нас в Царствие Небесное, где мы могли бы найти покой… как верующие, так и неверующие. Об этом молю тебя я, как Твой верный слуга, Твой грешный сын на этой земле… как раб Твой покорный. Да восславишься Ты вовеки веков, Аминь.

— Аминь, — произнесли некоторые.

Дальгрен издал резкий смешок.

Его слуга вдруг проговорил:

— Великий Дом…

Он произнес эти два слова ошеломленно, пораженно, как будто они нанесли ему удар. Казалось, до этого он беспрерывно бродил в перелесках сознания, а теперь вдруг увидел вспышку среди запутанных, плотно растущих деревьев.

Мэтью Корбетт прикоснулся свободной рукой ко лбу, как будто мозг в его голове был болезненным, пульсирующим синяком. Корабль вновь поднялся на волнах и тяжело опустился, но молодой человек превратился в неподвижный объект, свой конец веревки он удерживал твердо и где-то внутри себя ухватил куда более важный канат, по которому мог выбраться из темноты.

Он задавался огромным количеством вопросов с самого начала этого путешествия бок о бок с монстром, убившим его жену Куинн… или… женщину, которая называла себя его женой. Так или иначе, этот человек, этот прусский граф, перерезавший Куинн горло прямо на глазах молодого человека, сообщил, что страдающего потерей памяти юношу никогда не звали Дэниелом Тейтом — на самом деле он был кем-то по фамилии Корбетт, и, разумеется, он никогда не жил в Ротботтоме. При этом этот человек… Дальгрен… назвал имя некоего Профессора Фэлла в Англии, который примет юношу с распростертыми объятиями и исполнит едва ли не любой его каприз. Что все это значит? Почему Куинн должна была умереть ради этого? А если Мэтью никогда не был ее мужем Дэниелом, как же он оказался в Ротботтоме? Все было так запутанно, и разбираться в этом было мучительно больно — во всех смыслах. Молодой человек до сих пор не понимал, почему утерянная память периодически подбрасывает ему столь болезненные вспышки, которые тут же ускользают и растворяются в темноте, стоит лишь попытаться ухватиться за них.

Кем была красивая женщина, видевшаяся ему посреди грязной тюремной камеры в тот момент, когда она сбрасывала с себя грубую мешковатую одежду на пол и вызывающе глядела на мир, когда кто-то говорил: «Вот она, ведьма!»?

Что это была за девушка по имени Берри, чье имя продолжало приходить к нему снова и снова и приносить с собой расплывчатые образы ее лица, как если бы приходилось разглядывать его через матовое стекло? А еще там было что-то про птиц… ястребов, возможно. Это было странное и пугающее воспоминание, как-то связанное с Берри, но, похоже, не имеющее никакого смысла.

А кто был тот человек, с которым Мэтью находился в холодной воде на дне колодца, когда второй человек с грязной лоскутной бородой стоял и смотрел вниз, и смех его напоминал медленный похоронный звон?