Мышонок на мгновение замер на месте, а затем медленно прошел по скрипучим половицам, направляясь к висевшему над камином в рамке Железному кресту — этой медалью был награжден его сын. Посмертно.

Вставленное в раму стекло треснуло, но крест остался цел и невредим. Мышонок благоговейно снял рамку со стены и прочитал надпись: имя сына и дату его смерти. Он затрясся всем телом, в глазах его появился безумный блеск, а на впалых щеках, повыше грязной бороды, проступили яркие пятна нервного румянца. Мышонок что было силы хватил рамой с заключенным в ней Железным крестом о стену, и осколки стекла тут же разлетелись по комнате. Медаль со звоном упала, на пол. Переменившийся в лице Мышонок бросился вперед и, подхватив медаль с пола, зажал ее в кулаке и замахнулся — чтобы выбросить в окно.

Майкл перехватил руку Мышонка.

— Нет, — решительно сказал он. — Не надо.

Мышонок в недоумении уставился на него. Он рассеянно моргал. В мозгу у него колесики мыслей проворачивались, словно скользя на смазке отчаяния. Он тихо застонал, и стон этот был похож на вой ветра, гуляющего среди развалин его дома. И тут Мышонок сжал другую, свободную руку в кулак и что было силы ударил Майкла в челюсть. Майкл откинул голову назад, но руку Мышонка не выпустил из своей и не дал ему сдачи. Мышонок снова ударил его, а потом и в третий раз. Майкл же просто глядел на него в упор, его глаза пылали, и кровь сочилась из рассеченной губы. Мышонок занес руку, чтобы ударить в четвертый раз, но блуждающий взгляд его остановился на лице Майкла; маленький человечек увидел, как у того напрягаются скулы, готовясь снести и этот удар. Силы неожиданно покинули Мышонка; мускулы стали безвольными, и кулак разжался сам собой. Он опять ударил Зеленоглазого по лицу, но на этот раз у него вышло лишь жалкое подобие пощечины. Он безвольно опустил руку. Слезы щипали глаза, колени подгибались. Он чуть не упал, но Майкл крепко держал его.

— Я хочу умереть, — шептал Мышонок. — Я хочу умереть. О господи, молю, ниспошли мне…

— Вставай, — приказал ему Майкл. — Ну давай же, поднимайся.

Ноги Мышонка были словно ватными. Ему хотелось повалиться на пол и остаться навеки лежать здесь. От человека, который так крепко держал его, пахло пороховым дымом, и этот горьковатый запах живо напомнил ему о недавнем бое в сосновом лесу, оживляя в памяти все самые ужасные подробности. Мышонок вырвался от него и отпрянул назад.

— Уйди от меня! — кричал он. — Не приближайся ко мне! Будь ты проклят!

Майкл молчал. Гроза давно надвигалась, и теперь она должна была найти то дерево, в которое ударит.

— Ты убийца! — истошно выкрикнул Мышонок. — Изверг! Я видел тебя там, в лесу. Я видел, с каким наслаждением ты расстреливал тех людей — немцев! Мой народ! Ты расстрелял того мальчика, и рука у тебя не дрогнула!

— У меня не было времени раздумывать, — сказал Майкл.

— Для тебя это было удовольствие! — продолжал неистовствовать Мышонок. — Ты убивал и наслаждался! Что, разве не так?!

— Нет, не так.

— О господи… Бог ты мой… ты и меня превратил в убийцу! — Лицо Мышонка страдальчески исказилось, он почувствовал, как в душе у него начинает нарастать волна неистового возмущения. — Тот мальчик… я убил его. Убил немца. О боже!

Он обвел взглядом лежавшую в руинах комнату, и ему начало казаться, что он даже слышит предсмертные стоны и крики жены и двух дочерей, когда с неба вдруг посыпались бомбы и их дом взлетел на воздух. «Так где же я был тогда?» — в отчаянии думал Мышонок. И действительно, где был он, когда бомбардировщики союзников сбросили свой смертоносный груз на его родных, единственных на всем белом свете близких ему людей? Ведь у него нет даже их фотографии. Все — и бумажник, и фотографии — у него отобрали еще в Париже. Как же это было жестоко! Эта жестокость убила его. Он принялся разгребать груду обуглившихся обломков на полу, пытаясь разыскать под ними фотографии Луизы и детей.

Майкл краем ладони вытер кровь с разбитой нижней губы. Сидя на полу, Мышонок продолжал копаться в осколках и черепках, разлетавшихся теперь из-под его рук во все стороны, но Железный крест был все еще крепко зажат у него в кулаке.

— Что ты теперь собираешься делать? — спросил Майкл.

— Это все из-за тебя. Это ты сделал. Союзники. Их бомбардировщики. Они ненавидят Германию. Нет, прав все же был Гитлер. Весь мир боится Германию и от этого ненавидит ее. Раньше я считал его сумасшедшим, но теперь вижу, что он был прав. — Мышонок копнул еще глубже, но фотографий не было и там, одна лишь зола да угли. Тогда он перебрался к наполовину сгоревшим книгам и принялся искать фотографии, что раньше были расставлены на полках. — Я заложу тебя. Вот что я сделаю. Сначала я сдам тебя, а потом пойду в церковь вымаливать себе у Бога прощение. Боже мой, я убил немца! Я убил немца вот этими своими собственными руками! — Он горестно застонал, и по давно небритым щекам опять покатились слезы. — Где же фотографии? Ну где же наши фотографии?

Майкл опустился на колени рядом с ним.

— Тебе нельзя здесь оставаться.

— Это мой дом! — выкрикнул Мышонок с таким надрывом, что, казалось, задрожали пустые оконные рамы с выбитыми стеклами. Его глубоко запавшие глаза налились кровью. — Я здесь живу, — добавил он, но на этот раз из его горла вырвался лишь срывающийся шепот.

— Здесь больше никто не живет. — Майкл встал. — Гюнтер ждет. Пора идти.

— Идти? Идти куда? — В эти минуты Мышонок напоминал Майклу русского военнопленного, не видящего особой надобности в побеге. — Ты английский шпион, а я гражданин Германии. О Господи!.. Как я мог допустить, чтобы ты втянул меня во все это? Душа горит! Господи Иисусе, Боже милосердный, прости меня!

— Это Гитлер виноват в том, что были сброшены бомбы, которые убили твою семью, — сказал Майкл. — Ты думаешь, никто не оплакивал мертвых, когда нацистские самолеты бомбили Лондон? Думаешь, что твоя жена и дети были лишь единственными за всю войну, кого уже мертвыми вытащили из разрушенного дома? Так считать может только дурак. — Он говорил очень тихо, но взгляд его зеленых глаз пронзал Мышонка насквозь. — Варшава, Нарвик, Роттердам, Седан, Дункирк, Крит, Ленинград, Сталинград. Гитлер сеял смерть везде: на севере, юге, востоке и западе — так далеко, куда только мог добраться. Сотни тысяч лишились жизни, а ты плачешь здесь над обломками единственной комнаты. — Он покачал головой, чувствуя одновременно и жалость, и в то же время переживая глубокое презрение. — Твоя страна умирает, ее убивает Гитлер. Но прежде чем довести это дело до конца, он будет убивать, не останавливаясь ни перед чем, стараясь истребить как можно больше вас же самих, вас — немцев! Твой сын, жена и дочки… Что Гитлеру до них? Думаешь, значили они что-нибудь для него? Вряд ли.

— Заткнись! — Слезы, словно фальшивые бриллианты, блестели у Мышонка в бороде.

— Я сожалею, что на твой дом упали бомбы, — продолжал Майкл. — И я очень сожалею, что они падали в Лондоне. Но когда здесь к власти пришли нацисты, то они должны были где-то упасть.

Мышонок не ответил. Он не смог найти фотографий среди этого разгрома и теперь сидел на выжженном полу, раскачиваясь, как старый еврей на молитве.

— Есть ли здесь у тебя родственники? — спросил Майкл.

Мышонок немного подумал и замотал головой.

— Тебе есть куда пойти?

В ответ — снова безмолвное «нет».

Мышонок зашмыгал носом и утерся рукавом.

— Мне нужно выполнить задание. Ты бы мог пойти вместе со мной, если хочешь, конечно. В том месте ты будешь в безопасности. А оттуда Гюнтер, возможно, сумеет вывезти тебя из страны.

— Мой дом здесь, — упрямо сказал Мышонок.

— Ты все еще так: считаешь? — переспросил Майкл и замолчал; ответа не последовало. — Ну разумеется, если тебя больше привлекает жизнь на кладбище, то это твои трудности. Как знаешь. Если ты хочешь встать и пойти со мной, то пойдем. Я ухожу.

Майкл повернулся спиной к Мышонку, прошел через опаленные пожаром комнаты и, оказавшись на лестнице, спустился вниз. Гюнтер и Дитц сидели в повозке, по очереди отхлебывая из бутылки со шнапсом. Ветер стал еще холоднее. Майкл ждал, остановившись у развороченного взрывом входа. Он решил, что даст Мышонку еще две минуты. Если он не выйдет, тогда Майклу придется решать, что делать с ним дальше. К своему великому несчастью, Мышонок слишком много знал.