Фейз молчала, продолжая глазеть — теперь просто в стену перед собой. Ларк вцепилась в стул, пальцы побелели. Она не шевелилась. Сумасшедшая мысль: если она застынет, он не увидит ее и забудет, что она вообще здесь есть.

Он прожевал кусок ветчины, облизал пальцы.

— Тебя когда-нибудь раздражала муха? — спросил он, разрезая печеное яблоко. От его голоса Ларк вздрогнула, и будто сама сломала собственную невидимость, почувствовала себя слабой и глупой, и не смогла удержаться от слез — пусть и беззвучных. — Одна из этих здоровенных зеленых мух, что жужжат и жужжат над головой, пока не почувствуешь, что не вынесешь, если она проживет еще хоть минуту. Хоть секунду, — поправился он, откусывая ветчину. — Можно предположить, что я планирую эту муху убить. Да, и это так. И если это будет нелегко, я ей еще крылья оборву до того, как раздавить, потому что я не люблю, когда об меня ноги вытирают. Итак… наблюдаем за мухой. Она может быть медленной, может быть быстрой, и даже очень быстрой. Но вскоре ты проследишь ее образ действий. Ибо такой образ присущ всему живому. Проследишь, продумаешь на один шаг вперед — на одно жужжание этой мушки вперед, и вот она. — Он проиллюстрировал свою мысль движением ложки по столу. — Дохлая муха. И с людьми точно так же.

Он потянулся за лепешкой, остановился, взглянув на плачущую Ларк, и продолжал свой одинокий пир.

— Ненавижу мух. Скоро они сюда прилетят. Их ничем не удержишь.

— Вы не… — Ларк не знала, хочет ли она говорить, но заговорила как-то сама. Горло сжималось, слова не шли. — Вы не… не…

— Не преподобный, — подтвердил он, слегка пожав плечами. — Но если бы я пришел к вашей двери и сказал: «Доброе утро, я убийца», что бы мне это дало?

— Не надо… — Сможет ли она когда-нибудь сказать целиком слово? В голове что-то кричало, но сама она могла едва шептать. — Не обязательно… было.

— Хотелось, Ларк. Красивое имя. У меня в детстве под окном на дереве было гнездо жаворонков[71].

— Вы… вы их… убили?

— Ни в коем случае. Они меня будили по утрам, чтобы я вставал на работу.

И вот пришел вопрос, который она хотела задать, но страшилась.

— Вы… вы нас убьете?

Он доел яблоко и только тогда заговорил:

— Я тебе расскажу, Ларк, что такое могущество. Почти любой тебе скажет, что могущество — это возможность делать что хочешь. Но я скажу так: могущество — это возможность делать все, что хочешь, и чтобы никто не мог тебе помешать. Ух ты! — Фейз вырвало, при этом вылетела лепешка, затыкавшая ей рот. — Кажется, приходит в себя.

Фейз попыталась встать. Лицо побледнело и как-то расклеилось, рот перекосило в сторону, глаза ввалились, будто их вдавили чьи-то злобные пальцы. На щеках блестели слезы. Губы шевелились, но ни звука не вылетало.

Ларк подумала, что измученные глаза матери снова увидели трупы, и снова все случившееся заклубилось в мозгу, как пороховой дым, еще висящий под потолком. Фейз рухнула на пол и зарыдала, словно насмерть обиженный ребенок.

Непреподобный продолжал есть. Отрезал себе еще кусок ветчины и прикусил зубами.

— Мы ничего… ничего… — Ларк испугалась, что сейчас стошнит и ее, потому что ноздрей достиг запах крови и сожженных волос. — Ничего вам не сделали.

— А это имеет какое-то значение? — спросил он с набитым ртом.

Не услышав ответа, дожевал и снова зачерпнул из тарелки.

Ларк протерла глаза. Она дрожала, слезы текли по лицу. Ей страшно было встать — давила уверенность, что он тут же набросится на нее с ножом или еще чем-нибудь. Мать рыдала, и Ларк вспомнила, что так рыдала Робин, когда прошлым летом умер пятнистый щенок по кличке Дотти.

Она вдруг почувствовала, что губа у нее задирается вверх, ярость охватывает сердце и вселяет в душу храбрость, и пусть она знала, что сказанное означает ее смерть, все равно она произнесла:

— Господь покарает вас!

Он доел ломоть ветчины, допил сидр, поставил локти на стол и переплел мерзкие пальцы убийцы.

— Правда? Ой, хотелось бы видеть. Вот послушай — слышишь что-нибудь, кроме того, как плачет твоя мать? Слушай, слушай внимательно… и что ты слышишь?

Ларк молчала.

— Ничего, кроме моего голоса. И никого тут — кроме меня. — Он поднял руки к дыму под потолком. — И где же молния? Где ангел с огненным мечом? Зови их сюда, я жду. — Он помолчал, слегка улыбаясь, потом опустил руки. — Нет, Ларк. Сегодня их тут не будет. — Рассмотрел ногти на правой руке, поскреб подбородок. — А ты сейчас встанешь и разденешься.

Ларк не шевельнулась. Снова и снова повторялись у нее в голове его слова.

Он взял нож. Блеснул зайчик у него на лице, на стенах.

— Я позволю себе спросить тебя: без какого уха твоя матушка сможет обойтись? — Из крепко сжатых губ девушки не донеслось ни звука. — Вообще-то, конечно, без любого. От уха только дырка и нужна. А вот пальцы — это совсем другой коленкор.

— Подождите… пожалуйста! — сказала Ларк, но знала, что ждать он не станет. Человек, убивший только что троих, ждать не будет, и она встала на подкашивающиеся ноги, и когда начала раздеваться, пыталась найти место где-то в мозгу, куда спрятаться, маленькое-маленькое, только бы туда втиснуться.

— Покажи, где ты спишь.

Он стоял рядом с ней, поблескивая ножом, рука с изуродованными ногтями бродила по ее веснушчатым плечам, по горлу, между грудей.

В комнате, общей у нее и у сестры, Ларк смотрела на потолок, а этот человек навалился на нее. Не издавая ни звука, не пытаясь ее поцеловать. Все у него было шершавое — руки, тело, тот кусок, что бил в нее изнутри. Нож лежал на столике рядом, и она знала, что если потянется за ним, человек ее убьет, и он так искушен в убийстве, что сделает это, даже если она только подумает потянуться за ножом, и потому она затаилась в том уголке в мозгу, далеко-далеко, и это была память о том, как мама держала ее за руку и они вместе исполняли ритуал отхода ко сну:

«Веришь ли ты в Бога?»

«Да, мама».

«Веришь ли ты, что мы не должны страшиться тьмы, ибо Он освещает нам путь?»

«Да, мама».

«Веришь ли ты в обетование Царствия Небесного?»

«Да, мама».

«И я верю. Теперь спи, детка».

Человек сверху затих. Он кончил свое дело молча, глубоким внутренним ударом, от которого едва не рухнула ее решимость не поддаваться боли. Слезы текли у нее по щекам, губу она прикусила, но не стала для него петь.

— Мама?

Голос ребенка, но не Робин.

Рука человека потянулась к ножу. Он слез с Ларк. Она подняла голову — заныли окостеневшие мышцы шеи — и увидела стоящую в дверях мать.

Фейз держалась обеими руками за низ живота. Лицо ее наполовину было в тени, на другой половине блестел пот.

— Мама? — сказал детский испуганный голос. — Мама, мне надо полить цветочки!

Так всегда говорила Робин. И Ларк знала, что так в раннем детстве обращалась ее мать к бабушке.

— Мамочка, быстрее! — взмолился ребенок в дверях.

Ларк услышала, как смеется этот человек — будто медленный звук молотка, заколачивающего гвозди в гроб, будто гулкий кашель щенка, которого душат глисты. Она едва не повернулась и не ударила его — едва. Но успела смирить ярость, решив, что постарается как можно дольше сохранить жизнь себе и матери.

— Впервые вижу вот такое, — сказал он. — Всенепременно посади ее на горшок!

Фейз дала себя отвести. Отвести, посадить, вытереть. Ларк поняла, что запавшие тускло-синие глаза матери теперь видят только то, что она хочет ими видеть, и если это сцены почти тридцатилетней давности на английской ферме, то так тому и быть. Фейз никак не реагировала на присутствие этого человека, даже когда Ларк снова оделась, и он велел ей принести котелок воды и пару ножниц, потому что хочет побриться. Даже когда он сделал последнее движение бритвой, и от дьявольской бороды не осталось и следа, и он надел пару чулок ее отца, его коричневые панталоны, серую рубашку и бежевый сюртук с залатанными локтями. Когда ботинки были сняты с трупа и оказались на ногах этого человека, Фейз спросила у Ларк, поедут ли они сегодня в город к какой-то миссис Джейнпенни.