Это были первые слова, которые произнес Слотер после выезда из общественной лечебницы для душевнобольных. Лошади к тому времени протащили фургон уже четыре мили по большаку, и Мэтью сам видел, как на западе клубятся тучи, наваливаясь черным брюхом на землю, и тоже слышал едва заметный характерный металлический запах, предвещающий бурю. Но как это Слотер…

— Вы, наверное, спрашиваете себя, — продолжал арестант, — как я могу ощущать какой бы то ни было запах в условиях, когда от меня самого так… гм… пахнет. Увы, я не всегда был таким. Я каждый раз радовался дню купания и бритья, хотя мне, конечно, не разрешали держать бритву. Но и этих радостей меня лишили, когда врачи так испугались одной моей тени.

Он замолчал, ожидая ответа от Грейтхауза или от Мэтью, но не дождался.

— Хорошее бритье, — продолжал он, будто ведя разговор в палате лордов, — это неоценимое сокровище. Гладкая кожа кресла, облекающая спину просто… просто вот так. Горячее полотенце, от которого пар идет, чтобы подготовить лицо. Теплая пена, пахнущая сандаловым деревом, нанесенная пушистой барсучьей кисточкой. Нет-нет, не слишком много, нельзя же зря тратить такую ценность! А потом… потом сама бритва. Джентльмены, создавал ли разум человека инструмент более совершенный? Ручка — костяная, или из благородного слонового бивня, или твердой древесины ореха, или же сверкающего перламутра. И само лезвие, тонкое, изящное, и такое женственное. Красота, симфония, блестящее произведение искусства!

Он слегка звякнул цепями, но Мэтью все так же смотрел за дорогой, а Грейтхауз не сводил глаз со Слотера.

— Бороды рыжие, каштановые, черные, — говорил Слотер. — Я все их выбривал. Как хотел бы и вас… выбрить. Вас просто необходимо выбрить, сэры.

У Мэтью был с собой мешок под сиденьем рядом с флягой для воды, где лежала его собственная бритва и мыло для бритья. Он соскреб свои бакенбарды сегодня утром, а Грейтхауз обычно несколько дней обходился без этой любимой Слотером процедуры.

Слотер несколько минут помолчал. Мимо проехал всадник в штанах из оленьей кожи и кивнул в знак приветствия. Мэтью снова посмотрел на медленно приближающиеся тучи. Хотя у него и у Грейтхауза были легкие плащи, подложенные вместо подушек на жесткие сиденья, он пожалел, что не взял с собой настоящий касторовый плащ, зная по опыту, что холодный дождь может очень сильно испортить поездку. Но октябрь — месяц непредсказуемый.

Слотер прокашлялся.

— Я надеюсь, вы, джентльмены, не затаили против меня недобрых чувств за то, что я сказал Джейкобу правду. Видите ли, я симпатизировал этому молодому человеку. Мне его было жалко — ему эти врачи правду не говорят. И я от всей души надеюсь, что та правда, которую он от меня услышал, придаст ему сил пойти в сарай, взять веревку и повеситься.

Мэтью знал, что Грейтхауз не сможет воздержаться от замечания, и не ошибся. Хриплый голос переспросил:

— От всей души?

— Абсолютно. Да вы сами подумайте! Только что это был здоровый молодой человек, обладатель — насколько мне известно — жены и двух детишек. А потом случился этот ужас на лесопилке, в чем явно не было его вины. И вот он сейчас вполне процветает и счастлив, если ложь может сделать человека счастливым, но что ждет его в будущем? Он не выздоровеет. Состояние его не улучшится ни на йоту. И что же с ним станется? Что, если Рэмсенделл и Хальцен уедут, а на их место придет более… скажем, суровый распорядитель? Можете себе представить, какие жестокости ждут беднягу? Сейчас он — просто дыра, в которую эти врачи спускают время и деньги, потому что есть же у них пациенты, которым можно помочь. Таким образом, Джейкоб является препятствием в их работе, а улучшить его положение невозможно. И еще сэр: привели бы вы к нему его жену и детей, чтобы они увидели, во что превратился их отец? Вернете ли вы его в семью, где он будет обузой и препятствием к процветанию для тех, кого любил? — Слотер прищелкнул языком. — О нет, сэр! Если Джейкоб не убьет себя, то рано или поздно один из этих двух врачей сообразит, что для больницы будет очень, очень кстати, если произойдет небольшой инцидент там с топором или заступом, и бедного больного избавит от страданий. И ведь вы, конечно, верите, что Небеса — куда лучшее место, нежели здесь? Не так ли, сэр?

— Продолжай молоть языком — и проверишь. Хотя вряд ли твоим последним пристанищем станут Небеса.

— Я верю, сэр, что мое последнее странствие будет именно на Небо, поскольку слишком много я видел Ада на путях земных. Скажите, как ваше имя? Ваше лицо кажется мне знакомым.

— Мы не встречались.

— Вот как? Почему вы так уверены?

— Потому что ты еще жив, — ответил Грейтхауз.

Слотер снова рассмеялся — медленный похоронный колокол, но на этот раз с примесью лягушачьего кваканья.

— Есть у меня к вам вопрос. — Это заговорил Мэтью затем, чтобы прервать этот загробный смех, если не зачем-нибудь еще. — Почему вы не пытались убежать из больницы, а зря потратили шанс?

— Прошу прощения, какой шанс?

— Доктор Рэмсенделл сказал, что когда вам дали право на работу, вы попытались задушить женщину в сарае. Я понимаю, что какой-то надзор за вами был, но вы же были вне больницы. Почему просто не воспользовались возможностью?

Слотер какое-то время раздумывал над вопросом под поскрипывание фургона, потом ответил:

— На пути моего желания свободы встала моя природная доброта. Как я сожалею о страданиях Джейкоба, так же ранила меня судьба бедной Марии. Эта молодая женщина и ее дочь стали жертвой грубых злодеев, насколько я понимаю. Ум ее помутился, дух был сломлен. Дочь убили у нее на глазах. Бывают дни, когда она может только забиться в угол и плакать. Ну вот. В один из таких дней, когда я собирался — по вашему изящному выражению — «воспользоваться возможностью», христианское милосердие остановило меня и потребовало освободить Марию из мира, полного страданий. Но я не успел ее освободить полностью, как другие сумасшедшие в этом же сарае ударили меня по затылку обухом.

— Вот в этом и беда с психами, — сокрушенно заметил Грейтхауз, внимательнее оглядывая курок пистолета. — Не знают, какой стороной топора бить.

— Я не стану отрицать, что оборвал жизнь многих особ, — послышался следующий ответ Слотера, прозвучавший так, будто говорящий проглотил много лепешек с кленовым сиропом. — Но я всегда действовал избирательно, сэр. Одних я избавлял от несчастья быть глупцами. Других — освобождал из клетки надменности. — Он пожал плечами, цепи его лязгнули. — Я мог перерезать горло человеку, страдающему от избытка жадности, или проломить голову женщине, в своем безумии возомнившей, будто мир вертится вокруг ее уродливой персоны. Ну и что? Разве вешают крысолова за убийство крыс? Разве вешают лошадиную пиявку, высосавшую мозги несчастной клячи?

— А ребенок? — Грейтхауз взвел курок, чуть подал боек вперед и снова взвел, с трудом удерживая палец на спуске. — Его по какой причине?

— Этот бедный мальчик, благослови его Господь, был слабоумным и мочился по ночам в кровать. У него была деформация шеи и очень сильные боли. Ни родителей, ни родственников — уличный мальчишка. С собой я его взять не мог, а оставить на милость Лондона? Нет, я для этого слишком джентльмен.

Грейтхауз не ответил. Мэтью видел, как он смотрит на пистолет, не отрывая глаз, палец на спуске, курок полностью взведен. Так он просидел несколько секунд, потом снял курок с боевого взвода и сказал:

— Быть может, в Лондоне тебе дадут медаль за милосердие — надеть на веревку.

— Я буду ее носить с гордостью, сэр.

Грейтхауз посмотрел на Мэтью ввалившимися темными глазами.

— Давай-ка мы поменяемся местами. Прямо сейчас.

Из рук в руки передали пистолет и вожжи, Мэтью обернулся на сиденье. Слотер сидел, прислонясь спиной к борту фургона, подставив серое лицо с лоскутной бородой солнечным лучам, пробивавшимся сквозь густеющие тучи. Глаза он закрыл, будто погрузился в размышления.

На левую щеку арестанта села муха и поползла по лицу. Он не реагировал. Муха сползла по аристократическому носу — Слотер по-прежнему не открывал глаз. Когда же она проследовала между раздутыми ноздрями к лесу усов, Слотер, так и не открыв глаза, заметил: