Это обвинение Франко больно ударило по самолюбию. Михаил понимал, что Франко отчасти прав. Ни слова не говоря, он зашагал дальше, и в наступившей тишине было слышно, как хрустит, ломаясь под ногами, намерзшая на сугробах за ночь корка колючего наста.
— Сам-то ты чего не хочешь превратиться? — подначивал его Франко. Он плелся позади. — А зря. Бегал бы сейчас себе, гонял по лесу зайцев и выл бы по ночам на эту чертову луну.
Михаил не ответил; он не знал, что сказать. Он все еще высматривал зайца, но тот словно сквозь землю провалился, исчез среди этой безбрежной, ослепительной белизны. Обернувшись, он снова бросил взгляд в сторону белокаменного дворца, который теперь наподобие далекого миража, казалось, парил между небом и землей. В воздухе вновь закружились снежные хлопья, и, если бы Михаилу не было так холодно и он не чувствовал бы себя глубоко несчастным, никому не нужным и беспомощным, ему, наверное, пришла бы в голову мысль, что зимний лес прекрасен.
Франко остановился в нескольких шагах от него и принялся дышать на сложенные ковшиком руки. Снежинки запутывались у него в волосах и оседали на ресницах.
— Может быть, Виктору такая жизнь и по душе, — угрюмо сказал он. — И Никите тоже. Но кто они такие, кем они были прежде? Мой отец был человеком состоятельным, я сын богача. — Он тряхнул головой. — В тот день мы всей семьей уселись в бричку и отправились в гости к бабушке с дедушкой. В пути мы попали в пургу. Мама не вынесла холода и умерла, но отец, мой младший брат и я разыскали в лесу небольшую хижину — это совсем недалеко отсюда. Конечно, на том месте сейчас уже ничего нет, она давным-давно развалилась. — Задрав голову, Франко посмотрел на небо — между облаками по-прежнему не было просвета. — Потом умер братик, — продолжал он. — Перед смертью он даже не мог открыть глаза. Он плакал, и веки у него смерзлись. Отец знал, что оставаться там больше нельзя. Нужно было во что бы то ни стало выйти из леса и добраться до какой-нибудь деревни. И мы пошли. Я помню… у нас были подбитые мехом пальто и дорогие штиблеты. У меня на рубашке была вышита монограмма, а на отце был кашемировый шарф. Но это все не согревало, ветер валил с ног. Мы с отцом нашли ложбинку и попытались разжечь костер, но все ветки оледенели и не загорались. — Он снова перевёл взгляд на Михаила. — И знаешь, что мы сделали? Мы сожгли все деньги из отцовского портмоне. Они горели очень ярко, но тепла от них не было. Боже мой! Тогда мы, наверное, отдали бы целое состояние за три кусочка угля. Отец замерз в сугробе. И я в семнадцать лет остался сиротой. Я знал, что тоже погибну, если не найду приюта. Я встал и пошел, надев на себя два пальто. Тогда-то я и нарвался на волков. — Он снова подышал на руки и принялся растирать застывшие суставы. — Один из них укусил меня в руку. А я со всей силы двинул ему ногой прямо в морду, у него вылетело сразу три зуба. А тот подонок — Йозеф его звали — после этого как будто даже умом тронулся. Они растерзали моего отца; маму и братишку они, наверное, тоже сожрали. Я об этом никогда не спрашивал. — Франко стоял, задрав голову и глядя, как падает снег. — Они взяли меня в стаю как производителя. Тебя мы подобрали в лесу для того же.
— Как?… Производителем?
— Ну да, чтобы детей делать, — объяснил Франко. — Стае нужны детеныши, пополнение, иначе она вымрет. Но дети не выживают. — Он пожал плечами. — Ну да ладно, наверное, Бог знает, что делает, и, видно, в этом и есть промысел Божий. — Он оглянулся и посмотрел в сторону деревьев, за которыми скрылся заяц. — А ты и уши развесил. Ты побольше слушай Виктора. Он любит распинаться о том, как это здорово и благородно и что все мы должны гордиться, что именно нам было дано Богом стать теми, кем мы стали. Но я лично не вижу особого благородства в том, чтобы отращивать шерсть на заднице и грызть эти проклятые кости. Да пропади пропадом такая жизнь! — Он смачно сплюнул на снег. — Так что превращайся сам, — сказал он Михаилу. — Будешь бегать по лесу на четырех и ссать на деревья. Я же Божьей волею был рожден человеком и впредь им останусь, — сказал он и поплелся обратно в сторону белого дворца, до которого предстояло пройти метров двадцать.
— Подожди! — окликнул его Михаил. — Франко, куда же ты?!
Но Франко не желал ничего слушать. Он только раз оглянулся.
— Принеси нам большого и жирного зайца, — ядовито проговорил он. — Или, может быть, тебе повезет, и ты найдешь что-нибудь посущественнее. А я пока пойду домой и постараюсь со…
Договорить он не успел, потому что в следующее мгновение то, что казалось снежным бугорком всего в двух-трех метрах от него, вдруг зашевелилось, взрывая снег, из-под сугроба выскочил огромный рыжий волк и вонзил клыки в ногу Франко.
Берсеркер повалил Франко на снег, и было слышно, как с треском ломаются кости, а острые волчьи зубы раздирают мясо в кровавые клочья. Франко хотел было закричать, но словно онемел. Михаил в ужасе замер, мысли лихорадочно метались у него в голове. Одно из двух: или берсеркер лежал под снегом, принюхиваясь, дожидаясь их, или же он пробрался сюда под сугробами, чтобы наброситься на своих жертв, неожиданно выскочив из засады. Времени, чтобы размышлять над тем, что могло случиться с Виктором и Никитой, уже не оставалось, берсеркер у него на глазах набросился на Франко, и снег стал красным от крови.
Михаил начал было кричать, звать на помощь, но к тому времени, как Рената и Алекша доберутся сюда, если они вообще услышат его, сидя в подвале, Франко ничто не поможет. Берсеркер отпустил ногу Франко и тут же вцепился ему в плечо, а Франко изо всех сил пытался уберечь горло от острых клыков. Лицо его стало мертвенно-бледным.
Михаил взглянул вверх. Всего в каком-нибудь метре над его головой покачивалась заледенелая ветка. Изловчившись, он подпрыгнул и ухватился за нее. Ветка сухо хрустнула и осталась у него в руках. Берсеркер тем временем, не обращая на него никакого внимания, вонзил клыки в плечо Франко. И тут, увязая в снегу, Михаил бросился вперед и что было сил ткнул острым концом палки в глаз берсеркера.
Удар попал в цель, волк яростно взвыл от боли и разжал зубы. Франко, не теряя времени, попытался отползти в сторону. Он не успел проползти по снегу и двух метров, как силы покинули его и он потерял сознание. Берсеркер яростно щелкал зубами, и наконец его единственный глаз остановился на Мише Галатинове.
У Михаила появилось непонятное чувство, неведомое доселе, но теперь он ощущал его так же отчетливо, как биение собственного сердца. Возможно, это и был тот самый язык ненависти, начальное осознание неизбежного насилия. Когда берсеркер устремился к нему, перепрыгивая через сугробы, он еще крепче сжал в руках палку и, держа ее наперевес, словно копье, приготовился защищаться.
Огромный рыжий волк широко разинул пасть, готовясь к прыжку. Михаил стоял неподвижно; трусливый человеческий инстинкт самосохранения призывал его повернуться и убежать, но волчья натура с холодной расчетливостью заставляла не двигаться и ждать. Берсеркер метнулся влево — Михаил сразу же понял, что это лишь ложный маневр, — а затем рыжий волк, оттолкнувшись мощными задними лапами от земли, набросился на него.
Под тяжестью навалившегося зверя Михаил не сумел устоять на ногах, упал на колени и тут же вонзил острый конец палки в заросшее светлой шерстью брюхо чужака; палка с треском переломилась, и острие ее глубоко засело в животе у берсеркеpa. Волк взвился от боли, перебирая лапами в воздухе, задевая по пути и Михаила; два острых когтя вонзились в сшитую из оленьей шкуры накидку и без труда пропороли ее. Михаилу показалось, словно его огрели молотом; он упал, зарываясь в снег лицом, слыша, как берсеркер, захрипев, приземлился на брюхо всего в нескольких шагах от него. Судорожно вдыхая морозный воздух, Михаил успел развернуться и оказался как раз напротив берсеркера, прежде чем тот успел наброситься на него со спины. Одноглазый волк уже поднялся с земли, острый конец деревянного копья так глубоко вошел ему в живот, что конца обломка было почти не видно. Михаил поднялся на ноги, тяжело дыша, чувствуя, как по спине начинают струиться теплые ручейки липкой крови. Берсеркер отскочил вправо, оказываясь таким образом между Михаилом и белокаменным дворцом. Обломок палки, который Михаил все еще крепко сжимал в кулаке, был по длине не больше кухонного ножа, сантиметров пятнадцать, а может быть, и того меньше. Берсеркер шумно дышал, из его ноздрей вырывались облачка белого пара; он сделал еще один маневр, сначала было приблизившись к Михаилу и тут же снова отскочив назад. Все пути для отступления оказались отрезаны, бежать было больше некуда.
