Преподобный продолжал мять шляпу. Мэтью подумал, не была ли она когда-нибудь достойной уважения треуголкой перед тем, как стать нашлепкой на голове рыбака.

— Когда я отослал Грейс в пансион, моя звезда стала восходить, — говорил Уэйд. — Еще немного — и я достиг бы того успеха, о котором мечтали мы с Хестер. Появилась возможность занять должность пастора в церкви Троицы, причем подразумевалось, что лет через пять я вернусь в Англию, когда откроется вакансия, предпочтительно в Лондоне. Очевидно, Грейс издали следила за моим ростом. Прочла, наверное, в «Газетт» о моем назначении, взяла пригоршню своих грязных денег, села на корабль и приплыла в Нью-Йорк. Чтобы последние дни своей жизни делать то, что делала столько раз за свои двадцать пять лет… чтобы заставлять меня страдать.

Преподобный обернулся к Мэтью с горькой усмешкой:

— Да, я плакал. И много раз, и много лет. Кем бы ни стала Грейс, она осталась моей дочерью, и я полностью осознаю, спасибо за подсказку, свою ответственность. Но столько мне нужно сейчас обдумать… так много поставлено на карту. Мы с Хестер… наши мечты о том, чтобы своей жизнью дать блестящий пример служения Богу и церкви… всему этому конец, если я войду в тот дом. И я должен думать о Констанс. Она знает только, что ее сестра сбежала из пансиона и скрылась. И если узнает Джон Файв, что скажет он?

Мэтью вспомнил, как Джон Файв не хотел давать показания против Эбена Осли из страха, что скажет преподобный Уэйд.

— Я думаю, — возразил Мэтью, — Джон скажет, что любит Констанс, кем бы ни была ее сестра и как бы ни мучился своим решением ее отец, если он не сделает того, что сам считает правильным.

— Правильным, — повторил Уэйд, опустив голову. — Что в этой ситуации будет правильным?

— Мое мнение?

— Давай его услышим.

— Прежде всего нужно сказать Констанс. — Мэтью увидел, как вздрогнул преподобный при этих словах, но знал, что Уэйд уже сам до этого додумался, поскольку Констанс проследила за ним до заведения Блоссом. — Если она сообщит Джону, значит, так тому и быть. Как она отреагирует? Я думаю, это будет смесь горя и облегчения, причем облегчение будет преобладать. Теперь о самой Грейс: мне кажется, что у нее не было других причин для приезда сюда, кроме желания попрощаться. А может быть — испытать вас.

— Испытать меня? В чем?

— Узнать, осталась ли у вас еще любовь к ней. Осталось ли ее столько, чтобы заставить вас — служителя Божьего! — войти в дом разврата ради блудной дочери. Не уверен, что она собиралась здесь умереть, но вряд ли морское плавание пошло ей на пользу. Какие бы другие качества у нее ни были, но сила воли у нее потрясающая.

— Своеволия, — согласился преподобный.

— Я думаю — раз вы спрашиваете моего мнения, — что вашей старшей дочери не нужен ни священник, ни пастор, ни проповедник, а нужен ей просто ее отец. — Уэйд ничего не ответил. — Или хотя бы внимание ее отца на… скажем, десять-пятнадцать минут?

— И ты предлагаешь мне войти туда и растоптать наши с Хестер мечты? Ради пятнадцати минут с дочерью, которой я не видел одиннадцать лет?

— Я бы только отметил, сэр, что ваша жена давно пребывает в садах небесных и наверняка желает только всего лучшего и своему мужу, и обеим своим дочерям, которые вынуждены остаться на весьма несовершенной земле. И я предлагаю вам сделать то, что вы ощущаете как правильное.

Уэйд молчал, но хотя бы надел на себя смятую шляпу.

— Да. — Голос проповедника прозвучал как будто издали. — Я думал, что предложение будет именно таково.

Они посидели еще, ничего не говоря, потому что все уже было сказано. Потом Мэтью встал, Уэйд подобрал удилище, смотал леску, глядя, как течет река в сторону моря.

— Карпа этого, — сказал он, — карпа этого я добуду когда-нибудь.

— Удачи, — пожелал Мэтью и зашагал по камням, направляясь к дому.

— Мэтью! — окликнул его проповедник, и Мэтью обернулся. — Спасибо за твое мнение.

— Не за что, сэр.

Мэтью зашагал по Винд-Милл-лейн, перешел ее и направился на восток к тесному молочному сараю с земляным полом, который уже начинал воспринимать как свой дом.

Из трубы обиталища Григсби поднимался синий дымок. Мэтью зашел в молочную, намылил лицо и стал бриться при фонаре — утром не успел, торопясь на встречу с Джоном Файвом. Что будет делать преподобный Уэйд — он понятия не имел. Поступит правильно? А как же это на самом деле — правильно? Войти в дом разврата ради нескольких минут с умирающей девушкой, которую он может даже и не узнать, или держаться — как сказал сам Уэйд — своей мечты и планов Господа? А какой же у Господа план? Кто может знать его по сю сторону завесы? Мэтью казалось, что лишь донельзя самоуверенный человек может сказать, что этот план ему известен. Но Мэтью знал, что у преподобного Уэйда есть не только сердце, но и совесть, и если он войдет повидаться с Грейс, то не сможет скрыть этого от своей паствы, пусть даже никто не увидит его в доме с розовыми стенками. Рано или поздно он признается церковным старейшинам или же произнесет правду с кафедры, и что будет тогда? Выгонят шлюхиного папашу с позором или же восхвалят за христианскую заботу? Мэтью размышлял, заканчивая бритье, что эта ситуация может стать испытанием церкви Троицы на стойкость, как и преподобного Уэйда — на силу характера. Поступить правильно? Как правильно — знает только Бог, но выбирать придется проповеднику.

Мэтью умылся и вытерся рубашкой, заметив себе, что не худо было бы купить небольшое полотенце. Он решил сегодня навестить чету Стокли, посмотреть, как они. Мучительно было думать, что уничтожено дело всей их жизни, но Стокли — человек предприимчивый и трудолюбивый, бесполезной тоске предаваться не будет, а начнет отстраивать свой дом. Даст Бог, на сей раз достаточно крепкий, чтобы выдержать атаку бешеного быка — что для гончарной лавки, кажется, просто необходимо.

Он начал стаскивать парусину с мишени, собираясь вытащить блокнот Осли, но рука его отвлеклась почему-то. Взяв рапиру за рукоять, он поднял клинок. Та же длина и тот же вес, что у рапиры, с которой он тренировался у Хадсона Грейтхауза. Он хотел иметь собственное оружие для упражнений? Вот оно, к его услугам. Мэтью шагнул назад, встал так, как учил Грейтхауз: «Сделайся тонким. Показывай только правый бок. Ноги не слишком близко. Опускайся, будто садишься. Левую руку держишь сзади, как руль. Правой ногой вперед, левая рука, тело и клинок на одной линии. Выпадай!»

Нет, чего-то не хватает… а, вот оно: «Большой палец в замок!»

Он сделал выпад, вернулся в первую позицию, стал повторять это движение снова и снова, отрабатывая быстроту и экономию сил. Время от времени он варьировал движение, выпадая влево или вправо и тут же возвращаясь в центр, все под контролем, ровно и размеренно. И продолжая это упражнение, он размышлял над вопросом, возникшим из беседы с преподобным Уэйдом. «Где был Эндрю Кипперинг в ту ночь, когда Уэйд и Вандерброкен шли в дом Блоссом?» Мог, конечно, быть где угодно. У себя в пансионе, например, или в любой таверне. Даже мог работать у себя в конторе. Но Мэтью не мог избавиться от мысли: что, если Кипперинг не смог лично позвать преподобного Уэйда или доктора Вандерброкена при своей роли посредника, потому что был занят другим срочным делом. А именно убийством Пеннфорда Деверика.

Выпад влево, снова в середину. Выпад вправо, в середину. Чуть быстрее теперь, и не опускать острие.

«Он напивается до бесчувствия, бросает деньги на ветер в игре и чуть ли не выжег свое имя на двери у Полли Блоссом. Разве не похоже на человека, который притворяется, что веселится, а на самом деле очень торопится умереть?»

Следи за работой ног. Не слишком близко, иначе потеряешь равновесие. Выпад в середину, возврат в первую позицию. Еще раз, более плавно.

«Хотел знать, когда пришел Годвин, когда ушел и так далее».

Это Мисси Джонс.

А сам Кипперинг в ту ночь, когда убили Осли и на двери погреба нашли кровавое пятно: «По-моему, Маскер еще и игрок. А по-вашему?»