Преподобный Уэйд свернул направо на Принцесс-стрит, мимо мастерской оружейника, и Мэтью свернул вместе с ним, но осторожнее. Они шли теперь на запад в сторону Брод-стрит, миновали «Слепой глаз» — еще один печально известный притон азартных игр; насколько Мэтью знал, одно из любимых мест Гарднера Лиллехорна. Притон все еще был открыт, и приглушенные выкрики завсегдатаев долетали из двери, над которой висела вывеска — глаз с белым зрачком. Как было сказано, что бы ни случилось в «Слепом глазу» — никто этого не увидит.
Переходя Брод-стрит, проповедник слегка взял к югу и вышел на узкую Петтикоут-лейн.
Идущий следом Мэтью заметил, что преподобный замедлил шаг. Путь лежал мимо закрытых ставнями лавок и безмолвных домов, но в ночном воздухе слышался женский смех, будто серебряные монетки сыпались на мостовую.
Примерно посередине Петтикоут-лейн, по правой стороне улицы, отделенный от соседних зданий изгородью чуть ниже человеческого роста, стоял двухэтажный кирпичный дом, выкрашенный розовой краской. Красивый дом, выстроенный когда-то голландским экспортером меха, с высокими окнами под остроконечной крышей и двумя трубами — по одной в каждом конце дома.
На глазах у Мэтью преподобный остановился прямо перед домом и уставился на него, держа фонарь сбоку. Свет канделябров лился сквозь газовые занавески на окнах, и видно было, как движутся внутри тени.
Преподобный Уэйд не сдвинулся с места. Мэтью понял, что этот человек пришел туда, куда шагал, и просто смотрит на дом с выражением лица, которое невозможно понять.
Это был дом Полли Блоссом. За этими стенами жили от четырех до восьми шлюх — все говорили по-разному. Мадам Блоссом была требовательная хозяйка и школила своих дам, добиваясь от них определенного объема работы и определенного дохода в обмен на проживание. Сама она тоже для избранных клиентов труда не чуралась. Из ее истории Мэтью знал только то, что она приехала из Лондона и основала свое заведение в тысяча шестьсот девяносто четвертом году. Много юных несчастных голубиц живали здесь, и уж наверняка сонмы мужчин побывали в этом доме. Таков был факт жизни, и вряд ли кто в Нью-Йорке бросил бы в сторону этого дома косой взгляд или недоброе слово, учитывая, сколько жертвует мадам Блоссом на общественные нужды — на поддержание колодцев, в частности.
Но где имение, а где вода? Что понадобилось преподобному Уэйду именно здесь?
Вдруг Мэтью с ужасом себе представил, что священник просто войдет в розовую железную калитку, поднимется на крыльцо и постучит в дверь: тогда Мэтью станет хранителем знания, которое сделало бы этого человека изгоем в городе. Как ни либерален просвещенный Нью-Йорк, он не простит служителю божьему шашни с проститутками.
Но тут резко открылась дверь, на крыльцо вышел человек, обернулся что-то сказать женщине, стоявшей у него за спиной, и так же резко преподобный Уэйд исчез с улицы. Мэтью тоже прижался спиной к двери дома, у которой стоял. Секунду спустя послышались шаги, и недавний клиент предприятия мадам Блоссом прошел мимо, оставив дымный след от своей трубки, а Мэтью подумал, что именно на его месте должен был бы стоять Маскер, если бы желал убить этого человека, наполовину ошалелого, наполовину одурманенного.
Медленно и осторожно Мэтью снова выглянул вдоль Петтикоут-лейн. Преподобного нигде не было видно. «Ушел, — подумал Мэтью. — Но… нет, не мог он вот так исчезнуть».
Он подождал еще секунд пятнадцать, и тогда блеснула лампа, и из щели между домами высунулся Уэйд, как улитка из раковины. То есть высунул только голову и плечи. И снова он держал фонарь очень низко, освещая только булыжники, а сам смотрел на дом Блоссом, будто загипнотизированный.
Так в чем же тут дело? Мэтью все еще был в ужасе, что сейчас станет свидетелем грехопадения священника, но если Уэйд заворожен какой-то из местных дам и потому регулярно сюда приходит, отчего же он просто не войдет?
Потому что здесь не только пешая прогулка и этот дом, сказал себе Мэтью. Есть еще и доктор Вандерброкен, и женщина, которая ждала на углу. Есть срочность и тайна, есть…
Есть факт, что сейчас прямо на глазах у Мэтью преподобный Уэйд прислонился лбом к камням стены, закрыл глаза рукой, и послышались раздирающие душу рыдания.
Мэтью стало стыдно, что он оказался свидетелем этой сцены, и он уставился на кирпичи тротуара. Все затея обернулась так, что знал бы заранее — ни за что не согласился бы. А сейчас он тоже стал участником этой тайны, и зная собственную натуру, заставлявшую его считать ангелов на кончике иглы, Мэтью понимал, что теперь не успокоится, пока не узнает, почему рыдал Уэйд перед домом, где не проливают слез.
Потом послышались шаги, они приближались. Преподобный снова пустился в путь. Мэтью выглянул и увидел, что Уэйд с фонарем идет по другой стороне улицы, возвращаясь домой той же дорогой, что и пришел. Он понял, что ему грозит опасность быть обнаруженным, если Уэйд посветит в его сторону, распластался на двери спиной и задержал дыхание.
Проповедник прошел мимо, опустив голову. Какая бы тревога — или беда, как сказал Джон Файв, — ни поразила этого человека, но бремя ее было так тяжко, что ни влево, ни вправо он не смотрел, когда проходил мимо Мэтью, застывшего как статуя. Уэйд перешел Брод-стрит, и только тогда Мэтью осмелился шевельнуться. Видно было, как преподобный ушел на Принцесс-стрит, очевидно, направляясь домой.
У Мэтью уже не было присутствия духа, чтобы следить за кем бы то ни было. Он хотел только добраться до дома, почитать что-нибудь, чтобы заснуть, и проснуться на рассвете.
Он направился на север по Брод-стрит — пустынной, если не считать движущегося за несколько кварталов фонаря возле Уолл-стрит. И этот фонарь тоже вскоре исчез в западном направлении.
На Мэтью свалилось бремя решения: что же делать с тем, что он сегодня узнал? Когда Джон Файв поинтересуется, где был преподобный, что ему сказать? Он же не мог ручаться, что Уэйд приходил и стоял перед домом Полли Блоссом каждую ночь. Но тут и одного раза достаточно. Какой может быть мотив у служителя Божьего, чтобы…
Из темноты вылетела черная узловатая трость, вполне пригодная, чтобы вышибить человеку мозги, и толкнула Мэтью в левую ключицу, да так, что он завертелся.
— Я знал, что это ты! Ах ты мерзавец мелкий, я знал!
Трость прилетела слева, из-за угла ссудной кассы Сайласа Дженсена на пересечении Брод-стрит и Баррак-стрит. За тростью в слабом свете догорающего уличного фонаря шатался Эбен Осли, где-то сегодня уже потерявший свой парик. Раздувшиеся щеки пламенели, пот блестел на лбу, седые пряди прилипли к голове. В руке Осли держал фонарь, от свечи остался почти что мигающий за стеклом огарок. Рот у Осли дергался от злобы, когда он замахнулся для удара погрубее.
— Я тебе говорил, чтобы ты не ходил за мной? Говорил? Я тебя проучу, проклятая твоя душа!
Мэтью легко уклонился от удара.
— Прекратите, — сказал он.
— Ты еще мне приказывать будешь? Ах ты щенок! — Снова взлетела и опустилась трость, но на этот раз Осли не удержал равновесия, и его бросило на стену Дженсена. Он привалился к ней, тяжело дыша от гнева, но принятое им увеселяющее налило ему ноги свинцом. — Я тебя убью! — прохрипел он. — Убью и закопаю как нечего делать!
— Вряд ли, — ответил Мэтью.
Он подумал, что легко мог бы вырвать трость у Осли и оставить ему на память несколько хороших синяков. Мог бы так настучать по голове, что люди бы приняли это за новый парик — багровый и комковатый. Мог бы сбить его с ног и как следует, с размаху влепить ногой по этой жирной морде, чтобы потешить душу.
Беда в том, что его душа не хотела такой потехи.
Громил Осли поблизости не было видно. И констеблей тоже. Мэтью предоставлялся шанс отомстить за всех, кто страдал в приюте. За себя тоже, потому что он был слишком слаб в те далекие дни, когда вышел из «Дома св. Иоанна для мальчиков» на службу к магистрату Вудворду. Вот сейчас он и мог сделать то, что так давно планировал и о чем столько думал: взять фунт мяса за них за всех, и за Алана Спенсера тоже.
