Миссис Неттльз глянула в сторону лестницы, проверяя, что никто ее не услышит, и лишь потом дала сдержанный ответ:
— Я видала зло, причиненное заблуждающимися людьми, сэр. Я видела, как то же самое начинается здесь, еще куда раньше, чем мистрисс Ховарт обвинили. О да, сэр, я такое видала. И когда свалили преподобного, это уже было решено и подписано.
— Вы имеете в виду, что для убийства нашли козла отпущения?
— Ага. Должна была им стать мистрисс Ховарт, сами видите. Кто-то не такой — кто-то, кого здесь не привечали. То, что она смуглая и почти испанка — ее просто должны были обвинить в этих преступлениях. И тот, кто убил преподобного, тот и мистера Ховарта прикончил, и этих кукол спрятал в доме, чтобы уж точно мистрисс Ховарт было не отвертеться. Мне плевать, что там лепечет Кара Грюнвальд про видение от Бога или еще чего. Она наполовину сумасшедшая, а на другую половину — дура. Как эти фокусы были проделаны, не могу сказать, но в нашем курятнике завелась настоящая лиса. Понимаете, сэр?
— Понимаю, — ответил Мэтью, — но все равно хотел бы знать, почему вы считаете Рэйчел Ховарт невиновной.
Губы женщины сжались в суровую мрачную нить. Она снова оглянулась на лестницу.
— У меня была старшая сестра, Джейн ее звали. Она вышла за человека по фамилии Меррит и приехала сюда, в город Хэмптон, в колонии Массачусетс. Какая пряха была Джейн! Сидела возле прялки и могла что хочешь спрясть. Она умела читать погоду по облакам и бурю предсказывать по птицам. Потом она стала повивальной бабкой, когда мистер Меррит умер от горячки. Так вот ее повесили в тысяча шестьсот восьмидесятом, в Хэмптоне, за то, что она — ведьма и заколдовала одну женщину родить ребенка от Дьявола. Так они сказали. Единственный сын Джейн, мой племянник, был обвинен в пособничестве и отправлен в тюрьму в Бостон, и он через год умер. Я хотела найти их могилы, но никто не знает, где они лежат. Никто и не хочет знать. А знаете, в чем был великий грех моей сестры, сэр?
Мэтью ничего не сказал, просто ждал.
— Она была не такая — понимаете? Умела читать по облакам, умела прясть, была повивальной бабкой — от этого всего она была не такая. Там, в Хэмптоне, ей за это надели петлю на шею, а наш отец, когда прочитал письмо, тоже заболел. Мы с матерью работали тогда вдвоем на ферме как могли. Ему стало лучше, и он еще четыре года прожил, но не помню, чтобы он хоть раз улыбнулся, потому что повешенная Джейн была всегда с нами. Мы не могли забыть, что она погибла как ведьма, а мы все знали, что она — добрая христианская душа. Но кто мог бы защитить ее там, сэр? Кто стал бы бороться для нее за справедливость?
Она покачала головой, и горькая улыбка искривила ее губы.
— Не-а. Ни один человек, ни один мужчина и ни одна женщина не заступились за нее, потому что все они боялись того, чего боимся мы в этом городе: всякий, кто скажет слово в защиту, заколдован и потому должен быть повешен. Да, сэр, и он тоже это знает. — Миссис Неттльз снова уставилась на Мэтью огненным взглядом. — Тот лис, я хочу сказать. Он знает, что было в Салеме и в дюжине других городов. Никто не скажет слово за мистрисс Ховарт, опасаясь за собственную шею. Уж лучше сбежать из города, таща за собой вину. Я бы сама сбежала, если бы хватило смелости повернуться спиной к жалованью от мистера Бидвелла, да только не хватает… и вот я здесь.
— Свидетели настаивают, что их видения не были ни сном, ни фантазией, — сказал Мэтью. — Как вы это объясняете?
— Если бы я могла это объяснить — и доказать, — я бы постаралась привлечь к этому внимание мистера Бидвелла.
— Это именно то, что я пытаюсь сделать. Я понимаю, что Рэйчел здесь не любили, ее выгнали из церкви, но можете ли вы представить себе человека, который затаил против нее такую злобу, что решил представить ее ведьмой?
— Нет, сэр, не могу. Я уже говорила, много здесь таких, кто ее не любит за темный цвет кожи и за то, что она почти испанка. За то, что она красивая, — тоже. Но никого не могу назвать, кто бы так ее ненавидел.
— А скажите, — спросил Мэтью, — у мистера Ховарта были враги?
— Кое-какие, но, насколько мне известно, все они либо умерли, либо уехали.
— А преподобный Гроув? Кто-нибудь проявлял к нему недобрые чувства?
— Никто, — уверенно сказала миссис Неттльз. — Преподобный и его жена были хорошие люди. И он был умный человек. Был бы он жив, он бы первый встал на защиту мистрисс Ховарт, и это правда.
— Хотелось бы мне, чтобы он был жив. Лучше было бы, чтобы преподобный Гроув успокаивал толпу, а не Исход Иерусалим разжигал ее до безумия.
— Да, сэр, он действительно спичка в соломе, — согласилась миссис Неттльз. — Не поставить ли вам прибор для полуденной трапезы?
— Нет, не нужно. Я должен кое-куда сходить. Но не могли бы вы время от времени проведывать магистрата?
— Да, сэр. — Она быстро глянула в сторону двери. — Боюсь, что с ним плохо.
— Я знаю. Остается только надеяться, что доктор Шилдс будет достаточно хорошо его лечить, пока мы не вернемся в Чарльз-Таун, и что ему не станет хуже.
— Я уже видала эту болезнь, сэр.
Она замолчала, но Мэтью уловил смысл несказанного.
— Я вернусь днем, — сказал он и спустился по лестнице, опередив ее.
День выдался мрачный, что отвечало душевному состоянию Мэтью. Он медленно прошел мимо источника, направляясь к перекрестку, а там свернул на запад по улице Трудолюбия. Приходилось смотреть в оба, чтобы не напороться на кузнеца, но Мэтью миновал территорию Хейзелтона без происшествий. Однако его щедро окатило грязью из-под колес проехавшего фургона, нагруженного пожитками какой-то семьи — отец, мать, трое малышей, — которые, очевидно, выбрали этот день, чтобы покинуть Фаунт-Роял.
Действительно, город под этим хмурым серым небом казался заброшенным, Мэтью попались на глаза только несколько жителей. Он видел по обе стороны улицы Трудолюбия заброшенные поля и покинутые дома — результат мерзкой погоды, злой судьбы и страха перед колдовством. Ему казалось, что чем дальше идет он в сторону садов и ферм, которые должны были стать гордостью Фаунт-Рояла, тем сильнее делается ощущение заброшенности и бессмысленности. Груды навоза усеяли улицу, и среди них попадались и кучки человеческих отходов. Показался фургон и лагерь Исхода Иерусалима, но самого проповедника видно не было. Проходя мимо трупа свиньи, вспоротого и терзаемого парой жалкого вида дворняг, Мэтью подумал, что дни Фаунт-Рояла сочтены — что бы ни делал Бидвелл ради его спасения — просто из-за летаргии обреченных, облекшей город похоронным саваном.
Он заметил пожилого человека, чистящего седло возле сарая, и спросил, где дом Адамсов.
— В ту сторону. С синими ставнями, — ответил пожилой джентльмен. Потом добавил: — Видел, как сегодня вам плетей давали. Вы молодец, не выли. Когда ведьму сожгут?
— Магистрат обдумывает, — сказал Мэтью, пускаясь в дальнейший путь.
— Надеюсь, что через день-два, не больше. Я там буду, не сомневайтесь!
Мэтью не останавливался. Следующий дом — побеленный, но облезший уродливыми пятнами — казался давно заброшенным, дверь наполовину отворена, хотя окна забраны ставнями. Мэтью решил, что это может быть дом Гамильтонов, где Вайолет пережила свою страшную встречу. Еще три дома — и у следующего синие ставни. Мэтью подошел к двери и постучал.
Когда дверь открылась, за ней стояла Вайолет. Глаза ее расширились, и она попятилась, но Мэтью сказал:
— Здравствуй, Вайолет! Могу я с тобой поговорить?
— Нет, сэр, — ответила она, явно ошеломленная его появлением и вызванными этим воспоминаниями. — Я должна идти, сэр.
Она попыталась закрыть дверь у него перед носом.
— Пожалуйста! — Мэтью придержал дверь ладонью. — Только одну минутку.
— Кто там? — раздался довольно пронзительный женский голос из дома. — Кто пришел, Вайолет?
— Тот человек, который задавал мне вопросы, матушка!
Почти тут же Вайолет не слишком ласково отодвинули в сторону, и на пороге появилась женщина, почти такая же тощая и костлявая, как ее муж. Констанс Адамс была одета в домотканое коричневое платье и белый чепчик, покрытый въевшимися пятнами потрепанный передник, а в руке держала метлу. Она была старше своего мужа — лет, пожалуй, под сорок — и могла когда-то быть красивой, если бы не длинный острый подбородок и неприкрытая злоба в светло-голубых глазах.