— Мы все надеемся на раннюю весну, — сказал Колльман.

— Я не припомню более холодной зимы, — тут же ответил Майкл.

— Но моей собаке, конечно, зима понравилась, — кивнул священник.

— Какой породы ваша собака? — был ответ.

— Обычная дворняга, — последовала завершающая реплика.

Майкл кивнул. Он снял фуражку и уставился на гобелен, решив, что в нем, пожалуй, содержится определенное сообщение. Сообщение, которого он был бы счастлив не получать.

— Ситуация развивается хорошо, — сказал Колльман после недолгой паузы, чуть повернув голову и проследив за движениями нескольких человек, пересекавших фойе. Недалеко, но на безопасном расстоянии на диване сидел пожилой мужчина в компании молодой женщины, с которой он поддерживал тихий и спокойный диалог, казавшийся слегка… пресным. На лицах обоих стояла печать страдания и усталости. Быть может, им недавно довелось навестить в больнице калеку — безрукого или безногого солдата, которого война сделала инвалидом… или выйти с процедуры опознания обожженного тела, которое когда-то было хорошим немецким мальчиком? Майкл задавался вопросом, сколько еще таких изувеченных войной людей встретится ему в жизни и в скольких странах? Закончится ли это когда-нибудь?

— Развивается хорошо, — повторил Колльман.

— Рад слышать, — отозвался Майкл, и голос его прозвучал резче, чем ему хотелось.

Священник сцепил длинные пальцы, оглядев пространство. Интересно, о чем он сейчас думал? О Божественном замысле? Услышал какой-то голос из Божественной бесконечности? Майкл спрашивал себя об этом, но задавать этот вопрос вслух не стал.

— Имела место одна деформация, — сказал Колльман.

Майкл ждал и хранил терпение. Деформация. Как если бы это говорил портной, пошивший изделие по неправильной выкройке. Стало быть, теперь требовались серьезные меры, чтобы это исправить.

— Мы хотим, чтобы женщины не было.

— Не было? Имеете в виду… что ее нужно куда-то перевезти?

— Вы понимаете, о чем я.

— Нет, не понимаю, — сердце Майкла будто сжали в тиски. Он не мог дышать, кровь прилила к лицу. — Не понимаю, — повторил он, чувствуя, что голос его звучит предательски слабо.

— Было принято соответствующее решение удалить ее. Мы хотим сделать заявление.

Наступил момент, когда Майкл Галлатин почти потерял все, что выстраивал внутри себя на протяжении стольких лет накопления опыта: самообладание, знания… уверенность в том, что иногда следует подстегнуть людскую глупость на пути к своей цели и своей свободе, сталкивая желания собственного сердца все ниже и ниже, не обращая внимания на мрачность следующего рассвета, когда волки взвоют от тоски. Он знал, что необходимо было делать, чтобы выжить. Чтобы заставить себя захотеть оставаться в живых.

Он почти потерял это все, потому что кости его начали меняться, и он поймал себя лишь за секунду до превращения, пока дикость зверя не заставила его показать всем свою истинную суть.

— Заявление? — он едва не прыснул от злости. Лицо его исказила гримаса гнева, и он наклонился к священнику с праведной яростью в глазах. — Какое заявление? Что мы умеем убивать женщин так же легко, как они?

Колльман настоятельно произнес:

— Успокойтесь, майор, — в голосе его было некоторое снисхождение, как при разговоре с глупым сорванцом.

Майкл изо всех сил попытался выровнять дыхание. Его суставы и кости тревожно ныли, угрожая снова начать превращение в течение нескольких секунд. На затылке под воротником он почувствовал, как через кожу пробиваются грубые мелкие волоски волчьей шерсти. Майклу удалось подавить эту волну, но вслед за ней наступила следующая, и, казалось, этой борьбе с собой не будет конца.

Колльман, глаза которого были скрыты синими стеклами очков, сунул руку в карман своего черного пальто, и его пальцы с раздражающе ухоженными ногтями извлекли оттуда пакет лакричных палочек. Он взял одну, положил в уголок рта и предложил пакет Майклу.

— Нет, спасибо, — ответил майор. — Я не алкоголик, так что мне без надобности таким образом освежать дыхание.

Колльман в течение нескольких секунд сидел неподвижно, лицо его ничего не выражало. Пакет с лакрицей вернулся в карман.

— У каждого из нас свое место, — наконец, произнес он. — Подобные решения принимаю не я, я только посланник. Поэтому передам вам еще и то, что вам не следует винить нашего общего друга за катастрофу в Арнеме… как не следует винить его и за это.

— Я буду винить, черт вас дери, того, кого захочу винить, — почти прорычал Майкл в ответ.

— Мы должны сделать заявление, — продолжал священник. Его голос и манера поведения оставались раздражающе спокойными. — Оно адресовано не немцам, но русским, — он понизил голос, хотя рядом и не было никого, кто мог бы его услышать. — У них здесь есть шпионы, наблюдатели. Они хотят видеть, как мы ведем себя в подобных делах, и использовать это в дальнейшем. Мы должны быть столь же безжалостными, сколь и они, майор. В противном случае, они пройдут по нашим головам, если им удастся победить на мировой арене. И, поверьте мне… когда они захватят Берлин, то будут претендовать на большую часть Европы. Поэтому женщину необходимо убрать в качестве подтверждения того, что мы не будем терпеть.

— Это всего лишь одна женщина, — с горечью сказал Майкл.

— Нет, она не единственная. Конечно же, нет. Но она — та, убрать которую надлежит вам.

— Почему? Потому что я подобрался к ней близко?

— Именно, — ответил священник.

Майкл вспотел. Казалось, из него по капле уходила жизненная сила. Он чувствовал запах горечи от самого себя. Его рука потянулась ко лбу и она заметно дрожала.

— Хотите сказаться больным? — спросил Колльман.

Майкл опустил руку и улыбнулся, глядя в синие стекла очков. Лицо его вытянулось.

— Вы верите в Ад?

— Разумеется, верю.

— Вы чертов лжец, — ответил Майкл. — Потому что, если бы вы верили, вы бы уже подняли зад с этого кресла и бежали, спасая свою жизнь.

Священник снова сцепил пальцы.

— О, понимаю, — его губы с лакричной палочкой в уголке искривились в ухмылке. — У нас образовалось некоторое осложнение.

Майкл смотрел в пол, слыша, как это слово нелепо звякнуло в его сознании.

— Я напомню вам, майор, — сказал священник. — Что эта женщина сыграла не последнюю роль в серии жестоких убийств многих немецких патриотов. Многих прекрасных мужчин, женщин и даже детей. Вы должны понимать, что она помогала уничтожать целые семьи, делала так, что они просто исчезали без следа, неминуемо проходя через штаб-квартиру Гестапо. Некоторые из этих людей рискнули всем, чтобы спасти эту страну от тирании, чтобы закончить это тоталитарное безумие. Некоторые из этих людей были моими друзьями, и их кости и пепел теперь даже невозможно отыскать. Перед тем, как продолжить, следует ли мне ознакомить вас со списком имен и фотографиями? Могу показать вам несколько снимков детей, которые улыбаются в своих красивых костюмчиках. Вы ведь знаете, что улыбка ребенка — это нечто совершенно непередаваемое? Хотите знать, что с ними стало?

Майкл держал голову опущенной.

Колльман кивнул, продолжая жевать лакрицу.

— Они — будущее. Такие вот дети. В них огромный потенциал сделать этот мир лучше. Но сейчас очень сложное время. Иногда — похоже, намного чаще, чем нам хотелось бы, учитывая их возраст — тьма и свет в их мире перемешиваются друг с другом. И лишь по-настоящему разборчивые, умные люди могут понять, что происходит. А особенно умные — могут влиять на то, что происходит, и в этом их самая важная задача. Сейчас, пока я сижу здесь, какая-нибудь женщина или мужчина попадает под чары очередного такого человека, чтобы чуть позже найти себя в компании людей, ненавидящих весь мир и пытающихся превратить Германию в монструозного диктатора со спикером-фанатиком, — он вынул изо рта лакрицу и многозначительно проговорил. — Она — одна из тех, кто принимает в этом участие день ото дня и теперь обязана поплатиться за эти убийства. Не только убийства людей. За убийство страны, которую я знал. Потому что, майор Йегер, моя родная земля сгорела. И я изо всех сил пытаюсь сэкономить несколько семян, чтобы бросить их на выжженную почву в надежде, что здесь когда-нибудь снова что-то прорастет.