— Ему обязательно это делать? — раздраженно спросил Гантт, прислонившись спиной к скале. Он снял головной убор, чтобы просушить лицо от пота, хотя понимал, что уже перестал так обильно потеть. Начиналось обезвоживание.

Майкл не ответил. Все они расположились в различных позах на парашюте Гантта, который тот расстелил на песке. Майкл лежал на спине с закрытыми глазами и не видел смысла начинать разговор. Он подумал, что после того, что этому мальчику пришлось пережить, он вполне мог немного помешаться и приобрести какие-либо странные привычки.

Майкл тоже снял свой импровизированный головной убор. Мальчик же, сидя на расстоянии с подтянутыми к подбородку коленями, смотрел прямо перед собой через щель его коричневой куфии, прижатой к голове запыленной фуражкой Тэм О’Шентер.

Гантт больше не грозил никому оружием. «Кольт» отправился в парашютную сумку, а «Вальтер» был закреплен на ремне аса. Теперь все три странника были равны: все были одинаково измучены и одинаково хотели пить.

Уже в который раз Гантт изучал взглядом небо, ища в нем самолет — предпочтительно немецкий — коего за весь день не появилось ни разу. Затем он сосредоточил свое внимание на пейзаже, представляя себе шестерых мужчин верхом на верблюдах, которых, по счастью, тоже не было.

— Хартлер был хорошим человеком, — сказал Гантт. Его голос звучал хрипло, в горле пересохло, и с каждым словом казалось, что внутри перекатываются раздражающие песчинки. Вполне возможно, что за время дороги ему не раз довелось наглотаться песка. Это был уже третий раз, когда он назвал Хартлера хорошим человеком. Гантт прикрыл глаза, и голова его обессиленно рухнула на грудь, словно ее тяжело было держать на шее. — Он был самым хорошим вторым пилотом, — сказал Рольф уже не в первый раз. — Доверие является важным качеством, не правда ли, Майкл?

— Да, является, — глаза Майкла открылись. Похоже, это было новым витком беседы.

— Я мог доверить Хартлеру свою жизнь, — произнес Гантт с нескрываемой болью в голосе. — И делал этот много, много раз. У него была жена и две прекрасные дочери. И я сказал ему: «Хартлер, откажись от этого всего, возвращайся домой. Скажи им всем, что ты свое отлетал, а сейчас у тебя есть семья, которая ждет тебя, и ты хочешь жить. Уволься из армии». Знаешь, что он мне ответил? — глаза Гантта устало прищурились от раздражающего света кроваво-красного солнца, однако он продолжал смотреть на Майкла. — Он сказал, что вернется домой, как только станет таким же асом в небе, как я. Героем.

И снова — Майкл не почувствовал необходимости отвечать. Но он слушал, потому что что-то в голосе летчика казалось ему особенным.

— Героем, — повторил Гантт. — А я, полагаю… точнее, нет, я знаю, что я герой. Все эти письма, статьи, газеты говорят, что так и есть. В «Сигнале» писали это: там была большая статья на трех страницах. Да, я герой. Яркий маяк, пример для всей немецкой молодежи. Пример того, к чему надо стремиться, — он снова посмотрел в пустое небо.

— Но я тебе так скажу… позволь мне тебе так сказать, — отчего-то поправился он. — Что жизнь героя… — он сглотнул песок, попытавшись собрать во рту слюну, чтобы хоть как-то промочить горло. — Это множество огней, освещающих твой путь в мире, но ни один из этих огней не горит, когда ты возвращаешься домой. Это обеты вечной любви, верности и безрассудного секса, но не тарелка заботливо приготовленной еды дома. Это восторг в глазах какого-нибудь юноши, который смотрит на тебя и говорит, что тоже хочет быть орлом, а ты уже видел при этом так много лиц, которые достигли этой цели или сгорели в этом пламени, так и не добившись признания общественности, — Гантт помолчал немного. В закрытой ладони мальчика продолжали ритмично перекатываться игральные кости.

— Я герой, — продолжил летчик еще тише. — Который находит слабости в еще более слабых людях. Я герой, который пробился из низов, который работал вчетверо усерднее других и ничего не ждал взамен. И которого никто не ждет. И, сказать тебе по правде, Майкл, иногда, когда парашюты не раскрываются у других, это заставляет меня улыбаться. Вот эти люди — которые разбиваются — герои. Они погибают в зените славы, погибают, делая свою работу. С одной стороны, и я бы когда-то хотел стать таким героем. Но, боже, как я люблю небо!

Гантт изменил положение. Майкл заметил, как он поднял руку и покосился на свои наручные часы.

— Твой «Ролекс», — хмыкнул пилот, и в его голос вернулась прежняя напыщенность. — Хорошая игрушка, но с «Брайтлингом» не сравнится.

— Уверен?

— Абсолютно. Ну, ты просто посмотри на разницу! Шахта шире, цифры четче… на мой взгляд, у тебя цифры вообще едва различимы, и нужно с лупой стоять и выяснять, где там число. Автоматический намотчик, хронограф. На самом деле, мои часы были сделаны специально для летчиков. И еще ни разу за четыре года они не доставили мне никаких проблем. Твой «Ролекс» может быть красивым, но с «Брайтлингом» ему не тягаться.

— Хм, — только и сумел отозваться Майкл.

— «Брайтлинг» делает часы с 1884-го. А «Ролекс», если я правильно помню, с 1908-го. И, если дашь себе труд посчитать разницу, то увидишь, что у «Брайтлинга» в сравнении с «Ролексом» на двадцать четыре года больше опыта. Что скажешь на этот счет?

— Скажу, что «Ролекс» очень быстро нагнал «Брайтлинг» и даже превзошел эту марку, потому что учился на ошибках «Брайтлинга».

— О, в самом деле? И в чем именно «Ролекс» превзошел «Брайтлинг»?

— В области гидроизоляции и ударопрочности, — спокойно ответил Майкл. — «Ролекс» носила первая в Британии женщина, которая решила переплыть Английский канал в октябре 1927-го. К слову, о температурной устойчивости: ты представляешь, какая холодная там вода?

— К, сожалению, пока могу только представлять, — фыркнул Гантт.

— После нескольких часов в воде ее «Ролекс» все еще отлично работал, — продолжил Майкл. — Насчет ударопрочности: мой «Ролекс» по-прежнему отлично работает, несмотря на то, что побывал в авиакатастрофе.

— А! Туше! — признал поражение Гантт в этом раунде с тонкой, хитрой улыбкой на лице. Он потянулся к запястью Майкла, чтобы внимательно рассмотреть часы. — Но есть аспект, в котором мой «Брайтлинг» все еще бьет твой «Ролекс».

— Да? И какой же?

— Ремешок. Это кожаный ремешок, видишь? — это был обычный кожаный ремешок, ничего особенного Майкл в нем не нашел. — Этот ремешок, — с гордостью продолжал Гантт. — Сделан из кожи с приборной панели истребителя моего отца, «Альбатроса» 1918-го года. Отец умер, но самолет посадить успел. Идеальная посадка, как потом сказали, несмотря на повреждения двигателя. И сам он был превращен почти в решето пулями. Его второй пилот прислал моей матери один из рисунков, которые отец набросал на базе. Он запечатлел на нем членов своей эскадрильи — его второй семьи. Сейчас этот рисунок хранится к нас дома в рамке. Помещали его туда вместе с куском кожи с отцовского самолета. После того, как моя мать умерла, я решил, что хочу быть ближе к человеку, который нарисовал этот рисунок, хочу быть более похожим на своего отца. Я хотел, чтобы что-то, что было ему дорого, всегда было при мне, — Гантт развернул запястье и поводил им перед лицом Майкла. — И вот, что вышло.

Майкл осознавал, насколько Гантт боится даласиффов. Они, разумеется, попытаются отнять часы и, скорее всего, преуспеют в этом. А вместе с часами уйдет и ремешок, который, по сути, представляет собой наибольшую ценность во всей конструкции. По крайней мере, для Рольфа Гантта. И он умрет, зная, что память его отца попала в руки к мародерам, то есть, потерялась навсегда.

Майкл подумал, что пришло время начать двигаться. Он сел, стиснув зубы от боли в плече и придержал его здоровой рукой. Мальчик продолжал трясти кости иногда разжимал пальцы, чтобы увидеть, какая выпала комбинация. Гантт вновь прислонился спиной к красной скале, лицо его окрасилось багрянцем от лучей закатного солнца, а глаза продолжали смотреть на простой кожаный ремешок часов.