Пять волков, думал он. Это число почему-то тревожило его. Это было темное число, и у него был запах огня. Пять. Воображение рисовало ему песчаное побережье и солдат, выходящих на сушу из морских волн. В небе у них над головами парила огромная ворона, неуклонно летевшая на запад. У вороны были стеклянные глаза, а на клюве виднелись загадочные каракули. Нет-нет, тут же поправил он сам себя. Это буквы. Там было что-то написано. Железный…

Сводящие с ума запахи крови и сырого мяса нарушили ход его мыслей. Волки принялись за еду. Волчица с желтым мехом подняла голову и заворчала, давая понять, что еды хватит на всех.

Он ел вместе с ними, отрешившись от странных мыслей. Но когда бурый волк и красновато-янтарная волчица принялись терзать огромный труп рыжеволосой человеческой самки на полу, ему вдруг стало не по себе, и он вышел из дома, не в силах смотреть на это.

Наступила ясная ночь, на небе зажглись звезды. И тогда, насытившись, волки затянули свою песню. Он тоже пел вместе с ними — сначала нерешительно, потому что не знал их мелодии, а потом и во весь голос, который влился в песнь его новой стаи. Теперь он был одним из них, хотя бурый волк время от времени все еще рычал на него и презрительно фыркал.

Наступил и прошел еще один день. Время казалось теперь чем-то чужеродным. Здесь, в Вольфтауне, оно было лишено смысла. Он дал другим имена: Гольда — золотисто-желтый вожак стаи, она была старше, чем показалось ему вначале; Крысолов — темно-бурый волк, с большим наслаждением гонявшийся за грызунами в заброшенных домах; Одноглазый — замечательный певец; Крикун — единственный волчонок из последнего помета и как будто немного не в себе и Янтарик — мечтательная волчица, которая могла часами сидеть на вершине скалы и глядеть вниз. А потом в их стае появилось пополнение: четыре волчонка Янтарика и Крысолова.

В одну из ночей пошел снег. Янтарик танцевала под кружащимися в воздухе хлопьями и старалась поймать пастью снежинки, а Крысолов и Крикун бегали вокруг нее. Снежные хлопья таяли, едва коснувшись земли, — верный признак того, что лето не за горами.

На следующее утро он сидел на вершине каменистого склона среди валунов, и Гольда была вместе с ним. Она вылизывала ему засохшую кровь из раны на голове. Это был тоже своего рода язык; она давала ему понять, что будет рада его мужскому вниманию. В нем пробудилось желание: у нее был такой роскошный, пушистый хвост. Но когда он поднялся с земли, чтобы доставить ей наслаждение, слуха его достигло монотонное жужжание моторов.

Он посмотрел вверх. В небо поднималась огромная ворона. Нет, понял он, это не ворона. У ворон не бывает моторов. Это был самолет с огромными крыльями. Самолет взлетал в серебристое утреннее небо, и от одного взгляда шерсть у него на спине встала дыбом. Это было ужасное зрелище, и, когда самолет взял курс на юг, он глухо зарычал. Железную птицу нужно остановить. В своем брюхе она несет груз смерти. Он посмотрел на Гольду и увидел, что она ничего не понимает. Почему она не может этого понять? Почему это известно ему одному? Он бросился вниз по склону, устремляясь в сторону гавани. Там он забрался на дамбу и, застонав, остался стоять, глядя вслед исчезающему вдали самолету, пока тот совсем не скрылся из виду.

«Ничего не получилось, я не сумел», — думал он. Но что именно он не смог сделать, вспомнить никак не удавалось, начинала болеть голова, и он старался отрешиться от этих мыслей.

По ночам его мучили кошмары, и убежать или спрятаться от них было невозможно.

В своих страшных снах он был человеком. Человеческим детенышем, еще не успевшим ничего узнать о жизни. Вот он бежит по цветущему лугу, в руке у него туго натянутая прочная нить. И на самом конце этой нити высоко в голубом небе плывет, танцуя и переворачиваясь в воздухе, белый змей. Какая-то женщина зовет его, но имени он разобрать не может. Он следит за змеем, а тот поднимается все выше и выше, и там на него налетает ворона со стеклянными глазами; один из ее пропеллеров начинает пожирать его змея, и на землю падают тысячи обрывков, которые тут же разлетаются по ветру, словно прах. Самолет выкрашен в оливково-зеленый цвет и прошит следами от пуль. Оборванная нить падает на землю, и вслед за ней опускается туман. Седой дым клубится, стелется по земле, и он вдыхает его. Тело его начинает таять, отваливаться кровавыми лохмотьями, и в страхе он падает на колени, глядя на то, как на ладонях и руках открываются дыры. Женщина, некогда красивая, бежит к нему через весь луг, и, когда она оказывается совсем рядом и наклоняется, протягивая к нему руки, он с ужасом видит, что на месте лица ее зияет сплошная кровавая рана.

Днем он часто спускался в гавань и сидел там, глядя на обгоревшие останки бота. Пять, не выходило у него из головы. Почему это число так пугало его?

Шли дни, каждый день представлял собой неизменный ритуал из еды, сна и возлежания под лучами начинавшего пригревать солнца. И вот наступил день, когда мясо с костей трупов было обглодано полностью. Он сел рядом и в который раз принялся разглядывать нож, застрявший между ребрами. Лезвие было загнутым. Ведь он видел раньше этот нож. Загнанный в дерево между двумя человеческими пальцами. Забава Китти, подумал он. Да, но кто такая Китти?

Самолет, зеленый металл разрисован отверстиями от пуль, которые были очень похожи на настоящие. Лицо человека с серебряными зубами, дьявольское лицо. Город с огромными часами на башне и рекой, извивающейся на пути к океану. Прекрасная женщина с золотистыми локонами и светло-карими глазами. Пять из шести. Пять из шести. Не ясно. Голова болит. Он был волком, и что он мог об этом знать?

Нож манил его. Он потянулся к нему лапой, Гольда лениво следила за ним. Лапа коснулась рукоятки. Конечно, он не мог выдернуть нож. Но почему же тогда это казалось ему возможным?

Он начал обращать внимание на восходы и закаты солнца, следить за течением дней, обратил внимание на то, что дни становятся длиннее. Пять из шести. Что бы ни крылось за этим, но оно быстро приближалось; от этой мысли его неизменно бросало в дрожь, и тогда он стонал. Он перестал петь вместе с остальными, ему было не до песен. Пять из шести. Мысль об этом не давала ему покоя. На рассвете следующего дня он снова отправился посмотреть на нож, торчащий из груди обглоданного скелета, как будто он напоминал ему об утраченном мире.

Пять из шести были уже совсем близко. Он чувствовал это. Остановить это приближение было невозможно, и осознание этого тянуло за душу, сводило с ума. Но почему других это не беспокоит? Почему страдал он один?

Потому что он был не таким, как они, понял он наконец. Откуда он родом? Чье молоко вскормило его? И как, почему он оказался здесь, в Вольфтауне, если пять из шести с каждым мигом продолжают неуклонно наступать на него?

Вечером они вместе с Гольдой лежали у дамбы, подставляя бока налетавшему теплому ветерку, и на небе уже начинали загораться звезды, когда со стороны валунов до них донесся протяжный, дрожащий вой Крикуна. В нем слышалась тревога. Потом Крикун хрипло, торопливо залаял, оповещая обитателей Вольфтауна о надвигающейся опасности. Черный волк; и Гольда вскочили, услышав грохот, заставивший Крикуна завизжать от боли.

Выстрел. Гольда знала только то, что этот грохот несет смерть. Черный волк знал, что стреляли из автомата системы «шмайссер».

Снова раздался автоматный треск, и визг Крикуна оборвался. Крысолов поднял тревогу, Янтарик разнесла ее дальше. Черный волк и Гольда бросились бежать в глубь Вольфтауна и очень скоро почуяли ненавистный запах человека. Их было четверо. Они спускались с каменистого склона, направляясь к деревне, фонариками освещая дорогу. Они стреляли во все, что движется, даже если им это только казалось. Черный волк учуял еще один запах, который он тут же распознал: шнапс. Так пахло от одного из них, но остальные тоже, наверное, были пьяны.

Скоро он услышал их пьяные голоса.

— Я сошью тебе волчью шубу, Ганс! Точно! Сошью! Я сошью тебе такую шубу, мать твою, какой еще никогда не было ни у кого!