Они были правы, хотя и ошибались относительно причин моей любви к этому празднику. По их мнению, мне доставляли удовольствие скелет в шкафу, ночные шорохи, завернутые в белые простыни привидения в населенном призраками доме на холме. Но это было не совсем так. В канун Хеллоуина я ощущал в притихшем октябрьском воздухе не присутствие дешевых проказливых духов, а действие таинственных титанических сил. У них не могло быть названия: то были не воющие на луну оборотни, не скалящие зубы вампиры, не Всадник без головы. Эти силы были древними, как мир, и целомудренными, как стихии в проявлениях добра и зла. Вместо того чтобы искать под своей кроватью гремлинов, я видел армии ночи, точившие мечи и топоры, чтобы столкнуться в яростной схватке в клубящейся над землей туманной мгле. Воображение рисовало мне шабаш на Лысой горе во всем его диком и безумном неистовстве, прерываемый в финале криком петуха, возвещающим о наступлении рассвета. Тысячи скачущих демонов с горечью и ненавистью поворачивают свои ужасные лица в сторону востока и разбредаются с протестующими воплями по своим зловонным норам. Перед моим взором представали изнывающий от тоски во тьме влюбленный, чье сердце разбито, бледный до прозрачности, потерявший родителей рыдающий ребенок, женщина в белом, жаждущая сострадания от незнакомца.

И вот в один из таких тихих и прохладных вечеров в преддверии кануна Дня всех святых я зашел в загончик Бунтаря и увидел, что там кто-то стоит.

Бунтарь сидел на задних лапах, его покрытая шрамами голова была склонена набок. Он глядел, не отрываясь, на незнакомца, стоявшего напротив, за ограждением из стальной сетки. Я разглядел, что эта маленькая фигурка — мальчик, который, казалось, разговаривал с моим псом. Я даже различил негромкое бормотание. Задняя дверь, которую я прикрывал за собой, скрипнула, мальчик, испугавшись, подскочил на месте и бросился в лес, как ошпаренный кот.

— Эй! — крикнул я ему вслед. — Подожди!

Но он и не думал останавливаться. Он бесшумно несся по палой листве. Лес расступился перед ним и принял его в свои объятия.

Дул ветер, о чем-то шептались деревья. Бунтарь ходил кругами по своему загончику, приволакивая искалеченную лапу. Он лизнул мою руку своим холодным языком и ткнулся мне в ладонь носом, напоминавшим кусок льда. Я посидел с ним немного. Он попытался лизнуть меня в щеку, но я отвел лицо в сторону, не в силах вынести запаха мертвечины, исходящего из его пасти. Потом Бунтарь вновь впал в свое привычное оцепенение, его взгляд был устремлен в сторону леса. Он вильнул хвостом несколько раз и заскулил.

Стало холодно, и я вернулся в дом, оставив Бунтаря смотреть в никуда.

Ночью я проснулся от мучительного стыда за то, что не позволил Бунтарю лизнуть меня в щеку. Это было чувство, которое постепенно растет где-то внутри до тех пор, пока становится невыносимо жить вместе с ним. Я отказал в ласке своему псу, необъяснимо и жестоко. Я молитвой прогнал от него смерть, и теперь из-за моего эгоизма он продолжает существование между жизнью и смертью, не в силах прибиться ни к одному, ни к другому берегу. Я оттолкнул его, а ведь все, чего он хотел, — выразить свою преданность, лизнув меня в лицо. Поднявшись с постели, я в полной темноте натянул на голое тело свитер и вышел на улицу через заднюю дверь. Я поднял руку, чтобы включить на заднем крыльце свет, но, услышав короткий лай Бунтаря, замер, не донеся руку до выключателя.

Если собака живет у тебя много лет, ты узнаёшь все ее повадки. Начинаешь понимать смысл любого ее рычания, поскуливания и лая. Малейшее подергивание ее уха или виляние хвоста воспринимаются тобой как вопрос или высказывание. Я сразу же узнал этот лай: то был радостный и веселый лай, которого я не слышал с тех пор, как Бунтарь умер, а потом вернулся к жизни.

Медленно и осторожно я приоткрыл локтем заднюю дверь. Замерев в темноте перед противомоскитной сеткой, я стал прислушиваться. Выл ветер, неутомимо стрекотали последние полевые сверчки. Я слышал, как Бунтарь еще раз радостно гавкнул.

— Хочешь быть моей собакой? — услышал я голос маленького мальчика.

Мое сердце сжалось. Кем бы он ни был, он старался вести себя как можно тише.

— Я очень хочу, чтобы ты стал моей собакой, — повторил мальчик. — Ты такой хороший.

Оттуда, где я стоял, я не мог видеть ни Бунтаря, ни мальчика. Я услышал лязг двери загончика и понял, что Бунтарь привстал и положил лапы на сетку, так, как он это делал раньше, когда к нему приходил я.

Мальчик стал снова что-то шептать, но я не смог различить ни единого слова.

Но к тому времени я уже точно знал, кто этот мальчик и откуда взялся.

Я открыл дверь, стараясь сделать это как можно осторожнее, но петли все-таки скрипнули. Шум был не громче стрекотания сверчков. Но когда я вышел на крыльцо, мальчик уже бежал к лесу. Луна бросала серебристый отсвет на его вьющиеся рыжеватые волосы.

Ему было всего восемь лет, и он никогда не станет старше.

— Карл! — крикнул я ему. — Карл Беллвуд!

Это был тот самый мальчик, что жил когда-то в самом конце нашей улицы и приходил поиграть с Бунтарем, потому что его мама не разрешала ему завести собственную собаку. Это был тот самый мальчик, который получил смертельные ожоги во время пожара, начавшегося от искры в неисправной электропроводке. Теперь он спал на Поултер-Хилл под тяжелым надгробным камнем с надписью: «Нашему любимому сыну».

— Карл, постой! — крикнул я.

Мальчик оглянулся на бегу. Я увидел неясные очертания его бледного лица, испуганные глаза, в которых блеснул лунный свет. Мне показалось, что он не добежал даже до опушки леса, а просто растворился в воздухе, словно его и не было.

Беспокойно скуля, Бунтарь снова принялся кружить по клетке, волоча за собой искалеченную лапу. Время от времени он с тоской смотрел на лес. Я остановился перед дверью загона. Задвижка была рядом, у меня под рукой.

Бунтарь был моей собакой. Моей собакой.

На заднем крыльце вспыхнул свет. Заспанный отец спросил:

— Кто это тут кричал, Кори?

Чтобы как-то выкрутиться, я соврал, что кто-то рылся в мусорных баках. У меня не было возможности свалить происшедшее на Люцифера: обезьянку в начале октября застрелил из дробовика Габриэль «Джазист» Джексон. Выстрел разнес Люцифера в клочья. Джазист обнаружил, что обезьянка повадилась лакомиться тыквами, которые выращивала его жена. Я сказал, что в наших бачках, наверно, хозяйничал опоссум.

Утром за завтраком я не смог проглотить ни кусочка. В школе мой сэндвич с ветчиной так и остался нетронутым. Дома за обедом я долго ковырял вилкой бифштекс, но так и не решился его отведать. Мама пощупала мой лоб.

— Температуры нет, — сказала она, — но вид у тебя все равно какой-то скислый. Что с тобой, Кори?

Мама всегда говорила «скислый», на манер южан, когда я выглядел больным.

— Как ты себя чувствуешь?

— Вроде бы хорошо, — пожал я плечами.

— В школе все в порядке? — спросил отец.

— Да, сэр.

— Брэнлины больше не пристают?

— Нет, сэр.

— Но что-то все-таки случилось? — продолжала допрос мама.

Я ответил им молчанием. Родители читали мои мысли с такой же легкостью, как водитель читает на шоссе транспарант «ПОСЕТИТЕ РОК-СИТИ» высотой в пятьдесят футов.

— Может быть, ты все-таки расскажешь, в чем дело?

— Я…

Подняв голову, я поглядел на родителей, на которых падал мягкий уютный свет нашей кухонной люстры. За окном на улице стояла темень. Ветер дребезжал в свесах крыши, луна скрылась за облаками.

— Я кое-что натворил, — сказал я, чувствуя, как глаза наполняются слезами, — кое-что плохое.

Я рассказал родителям, как вымолил для Бунтаря жизнь, прогнав от него смерть, и как теперь об этом сожалею. Я не должен был этого делать, потому что смерть для Бунтаря, страдавшего от ужасных ран, стала бы избавлением. Лучше бы я тогда не молился. Я запомнил бы Бунтаря резвым и игривым, с радостными блестящими глазами, а теперь от него осталось лишь полумертвое тело, в котором жизнь теплилась лишь благодаря моему эгоизму. Мне было жаль, что все так вышло. Я поступил дурно, и теперь мне было ужасно стыдно.