— Какое предложение? — настороженно поинтересовался Майкл.

— Фалькенхаузен был построен с тем расчетом, что его узники будут содержаться в камерах. Поэтому охранников здесь не так много, а те, что есть, привыкли к послушанию и покорности. Вы сегодня действовали крайне глупо. Впредь не совершайте ничего, что могло бы привлечь к вам внимание. — Говоря, он расхаживал из стороны в сторону. — Просто стройте из себя смиренного заключенного, и, возможно, вам удастся прожить здесь еще неделю.

— Ну хорошо, — сказал наконец Майкл, — предположим, что я вам поверил. Каким образом я выберусь отсюда?

— Охрана и Кролле тоже обленились. Здесь все спокойно, никаких восстаний заключенных, беспорядков, попыток побега, короче — ничего, что могло бы омрачить их привычную каждодневную рутину. Охрана лагеря даже не допускает мысли, что кто-то попытается вырваться отсюда, потому что это попросту невозможно. Но… — он перестал расхаживать перед Майклом, — точно так же они не ожидают и того, что кто-то может попробовать ворваться сюда. А подобная возможность существует.

— Ворваться сюда? В концлагерь? Какая чушь!

— Да, Кролле и охрана рассуждают так же. Как я уже говорил, все в Фалькенхаузене приспособлено для того, чтобы держать заключенных в камерах, но не для того, чтобы воспрепятствовать группе освобождения прорваться сюда с воли.

В душе у Майкла затеплилась призрачная надежда. Если этот человек и притворялся, то это получалось у него весьма искусно и достаточно правдоподобно. Но Майкл все еще не мог позволить себе поверить ему.

— Я знаю, что вам сейчас нелегко. На вашем месте я наверняка отнесся бы к подобному заявлению весьма скептически. Возможно, вы подозреваете, что я намерен заманить вас в ловушку. И хотя, может быть, переубедить или заставить думать иначе о себе мне и не удастся, вы все же должны поверить, что моя задача — сохранить вам жизнь, этим я буду заниматься и впредь. Просто, не раздумывая, делайте то, что вам говорят.

— Это очень большой лагерь, — сказал Майкл. — Если группа проникнет сюда, как они смогут меня отыскать?

— Об этом позабочусь я.

— А если у них ничего не выйдет?

— В таком случае, — сказал Бауман, — я должен буду проследить за тем, чтобы вы умерли, никого не выдав.

Это был удар в цель. Иного выхода из положения, на случай если побег не удастся, Майкл и не ожидал. «Боже, — думал он, — неужели я все же решусь поверить этому человеку?»

— Конвой ждет за дверью. У них длинные языки, и они обязательно настучат Кролле о сегодняшнем. Поэтому, для того чтобы со стороны наша с вами беседа выглядела правдоподобно, я должен буду вас побить. — Бауман намотал носовой платок на правую руку и сжал ее в кулак. — Надо, чтобы пошла кровь. Так что заранее извините. — Он затянул платок потуже. — Когда мы с вами здесь закончим, вас снова отведут в камеру. Но я вас умоляю: не оказывайте сопротивления. Нужно, чтобы охранники и майор Кролле поверили в то, что им удалось вас сломить. Понятно?

Майкл не ответил. Он был слишком занят обдумыванием только что услышанного.

— Ну ладно, — сказал Бауман. Он поднял кулак. — Я постараюсь управиться побыстрее.

Он бил с расчетливостью боксера — и носовой платок Баумана оросился кровью. Бауман бил по лицу, чтобы следы побоев сразу бросались в глаза. Когда же дело было сделано, у Майкла шла кровь из рассеченной брови над левым глазом и разбитой нижней губы, а синяков на лице заметно прибавилось.

Бауман открыл дверь и позвал конвой. Кулак его был обмотан окровавленным платком. Майкла отвязали в полубессознательном состоянии, его поволокли по коридору обратно в камеру, там бросили на сырую солому, и дверь захлопнулась.

— Галатинов! — Лазарь потряс его за плечо, пытаясь привести в чувство. — А я-то уж думал, что они тебя убили!

— Они… сделали свое дело. — Майкл попытался сесть, но собственная голова казалась ему совершенно неподъемной, словно налитая свинцом. Он лежал на полу, привалившись к кому-то. Это было холодное, недвижное тело. — Кто это? — спросил Майкл, и Лазарь все ему рассказал.

Бог, наверное, услышал мольбы Метцгера, забрав его к себе своею милостью. Автоматная очередь задела также и француза, пули попали ему в грудь и живот, теперь он лежал, забившись в угол и тяжело дыша. Лазарь, датчанин и еще один узник — стонущий и постоянно плачущий немец — отделались царапинами от острых осколков. А вот девочка в камеру так и не вернулась.

Больше они ее не видели. Часов через восемь — точно, сколько прошло времени, Майкл не мог определить — умер француз. Охранники принесли буханку черного хлеба и позволили окунуть губку в ведро с водой, но трупы оставили в камере.

Майкл много спал, восстанавливая силы. Рана на бедре начала подсыхать, так же как и разбитая бровь над левым глазом, такой вот признак того, что время не стоит на месте. Он лежал, вытянувшись на полу тесной конуры, заставляя кровь возвращаться в ушибленные мышцы. Он старался отрешиться от этих стен и низкого потолка, и перед его мысленным взором возникали зеленые леса и луга, простирающиеся до голубого горизонта. Он усвоил здешнее расписание: охранники приносили хлеб и воду ежедневно, а на каждый третий день еще и ведро с жидкой серой кашей-размазней. Это была медленная голодная смерть, но Майкл, не переставал наравне со всеми биться за каждую крошку хлеба, каплю воды и каши.

Трупы вздулись и начали разлагаться.

Интересно, чем занимается Блок? Возможно, изучает досье на служащих «Рейхкронена», пытаясь вычислить среди них несуществующего шпиона? Или старается разыскать воображаемую камеру и отснятую ею пленку? А может быть, возглавляет поиски Чесны? Майкл знал, что возобновление пыток неизбежно; и на этот раз наверняка на смену кулакам и дубинке Кролле придут специальные инструменты. Майкл не был уверен, что ему удастся это перенести. Он принял решение: когда за ним придут палачи, он станет волком и перегрызет глотки всем, до кого только успеет добраться. Со всем этим кошмаром будет покончено раз и навсегда.

Но а как же быть с «Железным кулаком» и предстоящей высадкой союзников? Ведро с кашей приносили уже дважды; значит, он по крайней мере неделю торчит в этой вонючей дыре. Командование союзников должно быть предупреждено о «Железном кулаке». За этим названием таилась какая-то страшная опасность, и, быть может, своевременное оповещение о ней станет достаточным основанием для переноса начала операции. Если солдаты во время высадки на европейское побережье подвергнутся воздействию вещества, результаты испытания которого он видел на фотографиях, будет сорвана вся операция, погибнут люди.

Он очнулся от беспокойного сна, ему снова привиделось французское побережье, заваленное горами скелетов в солдатской форме. Были слышны доносившиеся откуда-то издалека громовые раскаты.

— Ты только прислушайся к этой музыке! — сказал Лазарь. — Ну разве не чудо?

Это не гром, понял Майкл. Взрывы бомб.

— Снова бомбят Берлин. Американцы на своих Б-семнадцать. — Лазарь замолчал, и дыхание его взволнованно участилось. Майкл знал, что русский летчик мысленно видит себя за штурвалом одного из поднявшихся в небо тяжелых бомбардировщиков. — Гремит где-то совсем рядом. Наверняка будет лесной пожар.

В лагере завыла сирена воздушной тревоги. Грохот усилился, и Майкл чувствовал, что уже даже в их конуре вибрирует кладка пола и стен.

— Много бомбят, — сказал Лазарь. — Но лагерь они не тронут. Американцы знают, что мы здесь, к тому же есть точные бомбовые прицелы. Вот у них, Галатинов, настоящая авиация. Если бы у наших летчиков были такие «крепости» взамен паршивых Ту, мы разгромили бы фрицев еще в сорок втором.

— Что? — переспросил Майкл.

— Да я говорю, что если бы у нас были Б-семнадцать вместо тех вшивых Ту…

— Нет, ты сказал «крепости».

— Правильно. «Летающие крепости». Б-семнадцать. Их так называют, потому что эти самолеты трудно сбить. Так им, фрицам, и надо. — Он подполз поближе к Майклу. — Когда небо ясное, за воздушным боем можно наблюдать и с земли. Не за самолетами, конечно, а за теми хвостами, что они оставляют за собой в воздухе. А однажды был вообще кошмар. Такая вот «крепость» с двумя загоревшимися двигателями пролетела над лагерем всего метрах в тридцати над землей. Было слышно, как самолет грохнулся где-то в миле от нас. Еще чуть-чуть — и он свалился бы нам на голову.