— Надо найти телефон, — озабоченно сказал отец. — Там в автомобиле был мужчина. Он пошел ко дну…
— Я видел… Я видел… — Я указал рукой на лесную чащу по другую сторону от трассы 10. — Там кто-то был…
— Пошли!
Отец уже пересекал дорогу, держа мокрые ботинки в руке. Я как можно быстрее поспешил за ним, словно превратившись в его тень. Мой взгляд вновь возвратился к тому месту, где я видел силуэт человека, однако никого там не было, вообще никого.
Отец завел наш молоковоз и включил обогреватель. Зубы его выстукивали дробь, лицо в сером свете раннего утра было бледным, словно свечной воск.
— Проклятье! — воскликнул он. Это меня потрясло: раньше он никогда не позволял себе ругаться в моем присутствии. — Он был прикован к рулю. Наручниками. Боже мой, все лицо этого парня изуродовано!
— Кто это был?
— Не знаю. — Он переключил обогреватель на полную мощность, а потом повел машину на юг, к ближайшему дому. — Кто-то хорошенько поработал над ним, это уж точно! Боже мой, как же мне холодно!
Грунтовая дорога свернула направо, и туда же вырулил отец. В пятидесяти ярдах от трассы 10 стоял маленький белый домик с затянутой противомоскитной сеткой верандой. По одну сторону от дома росли кусты роз. Под зеленым пластиковым навесом были припаркованы две машины: красный «мустанг» и старый «кадиллак», местами покрытый пятнами ржавчины. Отец остановил пикап перед домом, сказав мне: «Подожди здесь», в одних носках подошел к двери и нажал на кнопку звонка. Но только когда он позвонил во второй раз, дверь, звякнув колокольчиком, распахнулась, и в проеме появилась рыжеволосая женщина раза в три крупнее моей мамы, одетая в синий халат с вышитыми на нем черными цветочками.
Отец обратился к ней:
— Мисс Грейс, мне необходимо срочно позвонить. Нельзя ли воспользоваться вашим телефоном?
— Вы весь мокрый! — Голос мисс Грейс напоминал скрежет ржавой пилы. Она взяла сигарету в другую руку, блеснули кольца на пальцах.
— Случилось большое несчастье, — сказал ей отец. Она вздохнула, напоминая своим обличьем рыжую грозовую тучу, но потом сказала:
— Ладно. В таком случае можете пройти… Только поосторожнее с ковром…
Отец вошел в дом, и дверь с колокольчиком закрылась за ним, а я продолжал сидеть в нашем молоковозе. Тем временем из-за холмов на востоке стали пробиваться первые оранжевые лучи солнца. В грузовике пахло озером: на полу под водительским сиденьем стояла лужа. Я видел кого-то, стоявшего в лесной чаще. Точно знал, что видел. Почему же он не вышел посмотреть, что произошло с человеком в машине? И кем вообще был тот человек?
Пока я раздумывал над всем этим, дверь вновь отворилась, и на пороге показалась мисс Грейс, которая теперь надела поверх своего халата мешковатый белый свитер. На ногах у нее были тапочки, лодыжки и икры казались толстыми, словно молодые деревца. В руках — пачка печенья «Дорна Дун». Она подошла к нашему молоковозу и улыбнулась мне.
— Эй, там, в машине, — позвала она. — Ты, конечно же, Кори…
— Да, — ответил я.
Улыбка не слишком красила мисс Грейс. Ее губы были тонкими, нос — широким и плоским, а брови, подведенные черным карандашом, нависали над глубоко посаженными глазами. Она протянула мне пачку «Лорны Дун»:
— Печенья хочешь?
Я был не голоден, но родители учили меня никогда не отвергать дары. Я взял одно печенье.
— Бери два, — предложила мисс Грейс, и я взял второе печенье. Она сама тоже съела печенье, потом затянулась сигаретой и выпустила дым через ноздри. — Твой отец — наш молочник, — сказала она, немного помолчав. — Я думаю, ты найдешь нас в вашем путевом листе. Шесть кварт молока, две пахты, два шоколада и три пинты сливок.
Я сверился с перечнем заказов. Там оказалось ее имя — Грейс Стаффорд — и заказ, в точности такой, как она говорила. Я сказал, что сейчас все для нее достану, и стал собирать заказ.
— Сколько тебе лет? — спросила мисс Грейс, когда я принялся за дело. — Двенадцать?
— Пока нет, мэм. Двенадцать исполнится только в июле.
— У меня тоже есть сын. — Мисс Грейс стряхнула пепел со своей сигареты и принялась жевать очередное печенье. — В декабре стукнет двадцать. Он живет в Сан-Антонио. Знаешь, где это?
— Да, мэм. Это в Техасе. Там, где Аламо.
— Верно. Ему исполнилось двадцать, а, значит, мне должно стукнуть тридцать восемь. Настоящее ископаемое, верно?
Это явно вопрос с подвохом, подумал я.
— Нет, мэм, — наконец решился я ответить.
— Так ты — маленький дипломат? — Она опять улыбнулась мне, но на этот раз улыбка светилась в ее глазах. — Бери еще печенье.
Она оставила мне всю пачку, направилась к двери и закричала, обращаясь к кому-то внутри дома:
— Лэйни! Лэйни, оторви от дивана свою задницу и иди сюда!
Но первым появился мой отец. В безжалостном утреннем свете он выглядел постаревшим, под глазами у него темнели круги.
— Я позвонил в участок шерифу, — сказал он мне, усаживаясь на мокрое водительское сиденье и втискивая ноги в ботинки. — Кто-нибудь подъедет, чтобы встретиться с нами на том месте, где упала машина.
— Кто, черт возьми, это был? — спросила мисс Грейс.
— Понятия не имею. Его лицо было… — Он быстро взглянул на меня, потом опять повернулся в сторону женщины. — В общем, он был сильно избит.
— Скорее всего, надрался до потери сознания.
— Я так не думаю. — Отец ничего не сказал по телефону о том, что мужчина был раздет, удушен фортепианной струной и прикован наручниками к рулю. Эти подробности предназначались только для шерифа, а уж никак не для ушей мисс Грейс или кого-нибудь вроде нее. — Вы когда-нибудь видели здесь парня с татуировкой на левом плече? Она изображает череп, из которого растут крылья.
— Я видела огромное количество татуировок, — заметила мисс Грейс, — но не могу припомнить ничего подобного. А что: тот парень был без рубашки? Как вы узнали о его татуировке?
— Да, он был без рубашки. Череп с крыльями был вытатуирован прямо вот здесь. — Отец дотронулся до своего левого плеча, вновь вздрогнул и потер руки. — Они никогда не смогут поднять эту машину. Никогда. Глубина озера Саксон — три сотни футов.
Раздался звон колокольчика. Я посмотрел в сторону двери, держа в руках ящик с бутылками молока.
Из дома вышла девушка с опухшими от сна глазами. Она была одета в длинный клетчатый купальный халат, ноги ее были голыми, волосы цвета кукурузы рассыпались по плечам. Приблизившись к молоковозу, она сощурилась от яркого света и произнесла:
— Как мне все остое…
По всей вероятности, я тогда чуть не свалился на землю от неожиданности, потому что никогда прежде в своей жизни не слышал, чтобы из уст женщины вырывалось такое грязное ругательство. О, я уже прекрасно понимал, что значило это слово, но меня повергло в шок, что его без тени смущения произносили уста хорошенькой девушки.
— У нас в доме молодой человек, Лэйни, — сказала мисс Грейс таким голосом, которым, казалось, можно было согнуть стальной гвоздь. — Следи, пожалуйста, за своим языком.
Лэйни посмотрела на меня холодным взглядом, и я сразу вспомнил, как когда-то ткнул зубцом вилки в электрическую розетку. Глаза Лэйни были карими, почти шоколадного цвета, а губы слегка улыбались мне, но при этом на ее лице сохранялась презрительная гримаса. Ее лицо выражало упрямство и настороженность, словно она только что сбежала из-под стражи. Бросалась в глаза маленькая красная отметина на ложбинке под горлом.
— А что это за парнишка? — спросила она про меня.
— Сын мистера Маккенсона. Веди себя прилично, слышишь?
Я с трудом проглотил комок в горле и отвел глаза от Лэйни, от ее распахнувшегося халатика. Только сейчас до меня дошло, какого сорта девушки употребляют столь нехорошие слова и что здесь было за место. Я несколько раз слышал от Джонни Уилсона и Бена Сирса, что где-то рядом с Зефиром есть самый настоящий бордель. Это, несомненно, входило в круг знаний, получаемых в начальной школе. Когда говоришь кому-то: «Отсоси-ка!», ты сразу ступаешь на тонкую грань между миролюбием и насилием. Раньше я всегда представлял себе публичный дом так: особняк, вокруг него плакучие ивы, черные слуги подают клиентам джулеп[197] на веранде. Однако на самом деле публичный дом не слишком далеко ушел от вышедшего из строя автоприцепа. И все же прямо здесь передо мной стояла девушка с волосами цвета кукурузы и ртом, изрыгающим непотребную брань, которая зарабатывала себе на хлеб утехами плоти. Моя спина покрылась гусиной кожей, и я просто не в силах признаться, какого рода сцены возникали тогда в моем воображении, словно медленно надвигающаяся, но таящая смертельную опасность буря.
