За дни отступления он сблизился с Шапкиным. Как командир роты, Шапкин ехал верхом. Но палящее солнце не щадило и верховых, а сердце Шапкина не выносило жары.

Он говорил Логунову:

— Война, батенька, — это затея для молодежи. Воевать должны люди в возрасте от шестнадцати до двадцати лет. Остальные пусть живут дома. Гарнизонную службу я еще могу нести, а война…

Фуражку он надвигал на самый нос, но короткий козырек не спасал. Нос обгорел, кожа на нем лупилась.

Мокрая дорога, размолотая колесами, намятая копытами и сапогами, подсыхала комьями и валами. И невозможная дорога, и солнце, и все, что двигалось по дороге вокруг Шапкина, — все казалось ему неправильным, ошибочным. Штабс-капитан вспоминал свой офицерский барак в Шкотове и жену. Он особенно любил ее в бледно-желтом в горошинку капоте. Она была выше, полнее, здоровее мужа и была еще молода. Она не была красива лицом, но красота женского лица мало трогала Шапкина. Его влекло женское телесное здоровье, а здоровья этого у жены было вдоволь. Она раскопала около барака грядки и посадила на них калифорнийскую землянику, сама доила корову, обмывала детей и гладила белье. Денщики стирали, но гладила она.

Она ждала полковником своего штабс-капитана, который мучился теперь по жаре верхом на монгольской лошадке.

Выслушав рассказ Емельянова о его семейных и деревенских делах, Корж понял, откуда постоянная озабоченность Емельянова.

В самом деле, было о чем подумать солдату! Писем Емельянов не ожидал. Сам он был грамотен. Служила в Сенцах учительницей Горшенина — душевный человек! Обучила Емелю грамоте, что нужно прочтет и что нужно напишет, а кроме него, в семье не было грамотных. Конечно, Наталья могла сбегать к шурину Григорию, человеку бывалому и больше Емели грамотному, да ведь не так просто сбегать: дома дел полон рот, хозяйство не оставишь. За хозяйство Емеля не беспокоился: Наталья на все надежна, золотая баба.

Если баба золотая, то это, братец, уж действительно счастье, — заметил Корж.

Разговор перешел на барина. Корж все старался допытаться, в чем причина помещичьего баловства. Наконец понял, что причина заключалась в том, что помещик всю землю, которую он по положению 1861 года уступил крестьянам, по прежнему считал своей, а крестьян — безбожными захватчиками и разбойниками.

Крестьяне же, бесчисленными поколениями работавшие на этой земле, считали своей не только ту, что отошла им по реформе, но и ту, которая хоть не отошла, но издревле числилась у них в наделах.

— Значит, твои деды земли имели поболе?

— Поболе. А после освобождения отрезали нам с гулькин нос… Иван Семеныч, а вот, ты сказывал, есть люди политические, которые правду знают… и что, мол, хватит барину куражиться над мужиком?!.

Несколько минут Корж молчал. Они сидели на склоне холма. Внизу дымила батальонная кухня. Солдаты чистили запылившиеся котелки, развязывали мешки, доставали хлеб.

— Запомнил, значит… — негромко сказал Корж. — Те люди, Емеля, говорят, что пора народу самому подумать о своей судьбе. Господа и начальники за них не подумают.

— Как же это, Иван Семеныч, самим подумать? Думай не думай — барин есть барин. В суд на него подать? Подавали. Судил нас барин, его же брат. Засудил. Жаловаться? Кому жаловаться?

— Согласен. Просьбами здесь не возьмешь. Да ведь народ, Емеля, — сила! Куда ни погляди, везде народ.

Не просить надо, Емеля, а брать! Бери, что тебе как человеку положено…

Говорил Корж тихо, с большим убеждением, и Емельянов слушал его затаив дыхание.

Потом Корж отвязал свой котелок, сдунул с него пыль и направился к кухне.

— Так-то, — протянул Емельянов, — бери, что тебе как человеку положено. Да, если бы четыре десятины земли, тогда бы и горя не было.

Между солдатами завязалась дружба.

Одно не нравилось Коржу: емельяновское отношение к оружию и бою.

Емельянов не любил стрелять, и если стрелял, то старался лечь так, чтобы голову спрятать за камень. Стрелял он не целясь.

Об этом они во время наступления говорили не раз, и Емельянов наконец сознался: он не боится смерти, но не хочет умирать здесь, в Маньчжурии. Не хочет, чтоб его убил японец.

И сам Емельянов не хотел убивать японцев, потому что никак не мог понять, из-за чего заварилась вся эта каша. И когда стрелял не глядя, то думал, что среди врагов, наверное, есть и виновные против законов божеских и человеческих, и пусть пуля сама найдет виноватого.

— Зря ты это, совсем зря, — сказал наконец Корж с сокрушением. — Конечно, ты пришел сюда, в Маньчжурию, издалека, твой дом на Волге-матушке, и не знаешь ты того, что знаю я. Сегодня японец зарится на Порт-Артур, а завтра пойдет на Владивосток. Ты думай об этом. Куртеев давеча, я слышал, грозился не знай что с тобой сделать. Роту, говорит, срамит, прячет голову под камень и палит в небо! Полковник Ерохин в том бою погиб, в котором ты в небо палил. А может, и на меня завтра пойдет японец, чтобы убить, а ты все в небо будешь палить?

Емельянов молчал. Он ловко огромными и на вид неуклюжими пальцами скрутил цигарку, предложил кисет Коржу, неторопливо провел языком по краю завертки и закурил. Потом сказал с недоумением:

— Может, и на тебя завтра пойдет японец, а я все буду в небо палить?

Разговор этот произвел на Емельянова большое впечатление.

Большой и сильный человек, Емельянов не мог преодолеть в себе нерешительности потому, что она питалась его жаждой вернуться домой, его ненавистью к барину Валевскому (меня убьют, а барин будет там куражиться!), его убеждением, что убивать — грех. Кроме того, с первых же дней службы его солдатская неловкость создала к нему в роте пренебрежительное отношение. Никто не ожидал от него смелости, и никого не удивляло то, что он держится поближе к земле и ни на какое дело не вызывается. И это общее плохое мнение о нем еще более чужим делало для Емельянова все, что окружало его: и войну, и Маньчжурию с ее сопками, гаоляном и комарьем, и жителей этой страны — китайцев.

Но разговор с Коржом затронул его, что-то сместилось в его мыслях. Правильно ли то, что он не хотел и как бы совестился стрелять в японца? И именно благодаря своим сомнениям он почувствовал желание вытащить пушку. Кроме того, вытащить пушку было совсем понятное, простое, как бы крестьянское дело.

Все смотрели на Емельянова как на человека ни к чему не пригодного и к его намерению вытащить пушку отнеслись с интересом, точно к представлению.

Но когда могучей своей силой Емельянов поднял колесо и лично ему артиллерийский офицер поднес стопку водки, а Логунов поблагодарил: «Ну, Емельянов, спасибо, поддержал честь роты», вокруг него все изменилось.

Куртеев сказал с завистью:

— Ишь, тихоня! — и осмотрел его с головы до ног, точно видел впервые его огромную фигуру. — Да, есть из чего пушки вертеть!

— Мужичок с ноготок! — отозвался Корж.

Все засмеялись, но это был лестный для Емельянова смех, и он засмеялся сам.

Дело с пушкой встряхнуло Емельянова. Он даже держаться стал молодцеватее, даже шагать стал не таким мешком.

За семь переходов до Ташичао японцы исчезли. Напрасно батальоны, поджидая их, окапывались, чтобы дать очередной арьергардный бой. Охотники доносили, что японцев нет нигде.

Но тем не менее отступление продолжалось. Не видя противника, войска оставляли заготовленные позиции, через два перехода готовили новые и в свою очередь бросали их.

Конная разведка не доставляла никаких сведений. В штабе Штакельберга одни предполагали, что японцы остановились и дальше вообще не пойдут, занявшись Порт-Артуром. Другие, наоборот, думали, что отсутствие противника перед фронтом обозначает обходное его движение и в один несчастный день обнаружится страшная правда.

Около Ташичао Гернгросс решил за собственный страх и риск послать охотников навстречу предполагаемым обходящим частям противника.