Ханако лежала ничком на полу, положив голову на мешок, ни на что не обращая внимания.

Очнулась от негромкого разговора около себя. Худощавый покровитель и китаец разглядывали женщин, которые укладывались спать.

— Это мой добрый приятель Чжан Синь-фу, — сказал покровитель, — он понимает в вас толк.

— Очень хорошие, очень хорошие, — одобрил Чжан Синь-фу, и мужчины вернулись к столу.

Разговор шел о делах, связанных с войной, о больших и малых прибылях. Приятели ели и пили. Уже совсем поздно они опять подошли к женщинам, разбудили их и выстроили в ряд.

— Ну что? — говорил по-китайски худощавый покровитель. — Ведь эта всех выше, не правда ли?

Выше всех была Ханако, разговор шел о ней.

Китаец попробовал пальцем упругость плеч и бедер.

— Ну что, по рукам?

— По рукам. Но я не уступлю ни копейки. Женщина высока и стройна. Таких вы мало найдете не только в Японии, но даже и в вашем Китае.

— Вы упрямый человек, — сдаваясь, сказал Чжан Синь-фу. — Хорошо: через полчаса я вернусь с деньгами.

Чжан Синь-фу ушел.

Худощавый покровитель выпил чашку пива, притронулся палочками к остаткам курицы, подозвал Ханако и приказал собрать вещи.

— Зачем? — спросила Ханако.

Покровитель не ответил. Он не считал нужным отвечать на глупые вопросы.

Чжан Синь-фу долго не возвращался. Женщины легли спать, покровитель тоже спал. Одна Ханако сидела на котомке, держа в руках зонтик с японским солнцем, который однажды увидел Юдзо.

Китаец наконец пришел, разбудил спящего, они присели на корточки и принялись считать деньги.

— Ну что ж, — проговорил покровитель, — бери ее и уходи.

Чжаи Синь-фу встал, потер руки и мелкой походкой направился к Ханако.

— Иди, — сказал он по-китайски и потянул ее за рукав.

— Иди, иди! — крикнул худощавый покровитель. — Теперь он твой хозяин.

Ханако подхватила котомку. На минуту ей стало жутко. До сих пор она ехала со своими, ее судьба была в какой-то мере общей судьбой. А теперь? Она сделала несколько шагов и остановилась. Она хотела спросить: «Куда я должна идти?», но покровитель торопливо приказал:

— Иди, не останавливайся. Он тебя купил.

Ханако вышла вслед за китайцем.

На улице было темно. Переливались звезды. Кто-то играл жалобно и печально на корейской скрипочке. Ханако положила котомку на голову и шла, стараясь не потерять из виду китайца. Время от времени он что-то кричал хриплым призывным голосом, и она шла на этот голос.

Пришли в небольшую фанзу. Несколько человек спало на полу, на циновках, одинокий фонарик стоял на столе. Китаец взял его, поднял над головой и снова осмотрел покупку. Он осматривал девушку внимательно, спереди и сзади, покачивал головой и причмокивал.

Ханако устроилась на канах. Несмотря на духоту, ей было зябко.

Утром китаец посадил ее в арбу, запряженную коровой, и корова медленно зашагала на запад.

После поражения у Вафаньгоу корпус Штакельберга отступал с боями к Ташичао.

Частые дожди превращали дорогу то в бурлящие потоки, то в густую глину, где вязли люди, кони и колеса. Крики повозочных висели над дорогой.

У деревни Шалиньпу застряла пушка. Кони, рванув сгоряча, занесли ее в овражек, и она мертво привалилась на правое колесо, ушедшее в землю почти по ступицу.

Молоденький артиллерийский офицер, весь залепленный грязью, курил, безнадежно глядя по сторонам. Его канониры, сдвинув на затылок бескозырки, мрачно и устало курили тоже. Напротив зеленел распадок, по которому весело ревел мутный бешеный поток. Несколько солдат мыли в потоке сапоги и головы.

Пехота проходила мимо злосчастного орудия, стрелки поглядывали на измученных батарейцев, на намыленных коней.

— Где же ваши бомбардиры да фейерверкеры? — спросил мокрого, грязного фейерверкера взводный полуроты Логунова Куртеев. — Одна ваша пушка, а где вся батарея?

Фейерверкер махнул рукой:

— Приказ отправились исполнять.

Артиллерийский офицер подошел к Логунову, тяжело волоча грязные сапоги:

— Господин поручик, помогите!

Попросил он уныло, — должно быть, получал неоднократные отказы. Стрелки на марше подчас с завистью и недоброжелательством относились к артиллеристам: те проезжали на конях да на передках, в то время как пехота своими ногами месила грязь. Иные, может быть, даже с удовольствием смотрели на застрявшую пушку: «Любите, мол, кататься, любите и саночки возить!» Но когда Логунов, оглядевшись в поисках штабс-капитана Шапкина, чтобы доложить ему о просьбе артиллериста, и, не найдя его, приказал вытащить пушку, стрелки с готовностью бросились вниз.

Все оживилось вокруг пушки. Канониры и стрелки схватились за колеса, фейерверкеры вскочили на лошадей, лошади то бросались вперед, пытаясь рывком поднять орудие, то брали в стороны.

Пушка не двигалась.

Корж, покрытый грязью выше пояса, с закатанными по локоть рукавами, стоял рядом с ней.

— Братцы, да как же вы это ее посадили? — в сотый раз спрашивал он. — Ведь овраг… вот он, его за версту с дороги видно. Как же это вы посадили ее, матушку?

— Подводы стояли, у одной сорвался передок, стоят, уперлись друг в друга, — рассказывал бородатый фейерверкер, — ну, я и пошел в обход.

— Колья тащите! — приказал Логунов.

Куртеев с нижними чинами полез на сопку. Там рос мелкий дубняк, малопригодный для дела. Однако колья вырубили и стали подымать пушку.

— Еще немножко, еще совсем немножко, и она подастся, — торопливо уверял артиллерийский офицер, боясь, что Логунов скажет: «Ну, ничего с вашей пушкой не поделать, вросла она у вас в землю…»

Тонкие колья гнулись, пушка, казалось, еще глубже ушла в грязь. Бородатый фейерверкер страшным голосом понукал коней. Кони рвались, приседали, но брали недружно, окончательно выбившись из сил.

— Ведь вот страна… не грязь, а железо, — говорил артиллерийский офицер с заискивающей улыбкой, видя, что на лице Логунова действительно появилось рассеянное выражение, вслед за которым он должен был сказать свое: «Ну, ничего не поделаешь».

— Вы пробовали откапывать? — спросил Логунов.

— Как же, откапывали… да бесполезно! Сейчас же засасывает.

Корж сидел на бугре рядом с Емельяновым. Оба они свернули цигарки, солнце пекло. Корж был мокр от грязи и пота. Емельянов был значительно чище и даже как будто совсем не устал. И тут Корж вспомнил, что возле пушки он и не видел Емельянова.

— Ты что же, Емеля, мало пособлял? — спросил он.

Емельянов ответил не сразу.

— Базар около ей устроили. Так разве вытащишь?

— А как же вытаскивать?

— Вытащить можно.

— Так поди и вытащи.

— Вытащу, если не будете мешать.

Корж внимательно посмотрел на него:

— Пойти и доложить поручику, что ты берешься вытащить?

— И не такое еще вытаскивал.

— Доложить, что ли? — испытывая, спросил Корж.

— Доложи.

Корж встал, но идти медлил, ожидая, что Емельянов крикнет: «Постой, куда ты, тебе и сказать нельзя, сразу уж и пошел!» Но Емельянов молчал, и тогда Корж спустился с бугра и остановился около Логунова с рукой, поднятой к бескозырке.

— Ваше благородие, Емельянов говорит, что пушку можно поднять, а как поднять — знает он.

— Так чего же он не подымает? Пусть подымет.

Корж заторопился к пушке, крича:

— Емельянов, иди… его благородие велят!..

Артиллерийский офицер с сомнением посмотрел на высокого солдата, который медленно направился к пушке. Шел он широким шагом, ступая не в чужой след, как это делали все, а прямо по целине.

Солдаты у пушки расступились.

Емельянов обошел пушку со всех сторон, точно видел ее впервые. Потрогал колесо, ударил ногой по лафету.

Артиллерийскому офицеру все это показалось несерьезным. Что может придумать этот солдат?

— Надо ехать за ломами, — сказал он Логунову. — А куда ехать? В Шалиньпу нет ни одного.

Емельянов подошел к лошадям. Они стояли, понурив голову.