Ханако наскоро домылась, надела чистое кимоно и вышла к дяде.

Он не ответил на ее приветствие.

— Плохое место ты выбрала для службы, — сказал он грубо. — Кто там у вас социалисты? Отчего молчишь? Не знаешь? Ты ведь пронырливая, я знаю тебя, только мать думает, что ты скромная, а ты проныра, я вижу, какие у тебя глаза. — Он смотрел на нее в упор. — Откуда забастовка, почему забастовка? И кто забастовал? Девчонки! В порошок! Понимаешь? Кости старой лошади из деревни — и туда же!

— Ты очень сердишься, — проговорила мать, внося подносик с жареным хлебом. — В чем ты ее обвиняешь? Хана ни в чем не виновата… Она работает…

— Она работает, и ни в чем не виновата! — Дядя помолчал, потом оглядел племянницу с ног до головы и сказал: — Тебя уволили!.. Хорошо еще, что только уволили. Это ты открыла вчера ночью кран!

Ханако побледнела, но не опустила глаз. Мать замерла.

— Ха-ха, молчит! Твоя дочь молчит. Что можно ожидать от дочерей, да еще таких, как твоя! Выслушивая про твои похождения от господина управляющего, я получил сегодня много удовольствия. Дура! Ты думаешь, полицейские глупее тебя?!

— Она пожалела подруг! — прошептала мать.

— Пожалела! — возмутился дядя. — Пожалела! Господин Такахаси решил относительно них уже все: под конвоем полиции он отправляет негодяек к родителям, а дело передает в суд; он взыщет с родителей все свои убытки. Вот какую радость принесут эти девки своим родителям, не говоря уже о позоре. Что ты сидишь и смотришь на меня как каменная? Пошла вон!

Ханако любила младшего дядю Кудару и дом его чувствовала своим домом.

Кудару был смелый, непокорный человек. Теперь в газетах печатают статьи о необыкновенном единстве японского народа и ничего не пишут о Кудару и о других, подобных ему крестьянах.

Кудару участвовал в революции Мэйдзи во главе отборного крестьянского отряда.

Кацуми подсчитал, что в самый год революции было четырнадцать больших крестьянских восстаний, грозивших совершенно потрясти страну. Вожди самурайского движения воспользовались тогда в своих целях этой грозной силой. Они звали крестьян к союзу с самураями, они обещали уничтожить долговые записи, повысить цены на рис, снизить налоги; кроме того, в случае победы князей Сацумы и Тесю, обещали освободить крестьян на три года от годовой рисовой подати. Много они обещали. Всюду по деревням ходили их посланцы, утверждавшие, что после победы над сёгуном в стране будет «равенство четырех сословий» и даже «братство всех народов четырех морей», понимая, что в народе всегда, пусть бессознательно, живет стремление к объединению всех людей на земле.

Дядя Кудару поверил и воевал, всюду поднимались крестьяне, поверившие самураям. Своей кровью они добыли победу князьям и новому правительству.

Производя далее свои подсчеты, Кацуми вычислил, что за первые десять лет после революции Мейдзи было сто восемьдесят пять крестьянских восстаний.

Каким образом, почему? Ведь равенство четырех сословий? Ведь крестьян наделили землей?

Триста тысяч человек с оружием в руках поднялись против своих угнетателей.

О чем это говорит?

О том, что правительство обмануло народ.

Жестоко, предательски, позорно!

Никакого равенства четырех сословий, никакого освобождения от налогов, никакого снижения налогов. Все наоборот! Прибавлено. Увеличено.

Деньги стали стоить дорого, а рис так дешево, что никто не мог уплатить податей.

Кацуми писал свои заметки на длинной полоске бумаги, он собирался выступить не только со статьей в газете, но хотел иметь подробный материал, который мог понадобиться ему во время поездки в родную деревню.

Кудару участвовал в двух последних восстаниях, когда крестьяне сожгли дом помещика Сакураги, захватили городок, уничтожили долговые книги и двинулись в соседнюю префектуру, призывая ко всеобщему восстанию.

Восстание подавили. Не стеснялись казнить и заточать. Двадцать восемь тысяч человек подвергли наказаниям за эти годы.

Когда Кудару вышел из тюрьмы, он знал хорошо, что новое правительство для народа хуже старого.

Оно правило жестокой рукой: издавало законы, налагало подати, при малейшем подозрении посылало полицейских.

Одни крестьяне продали свои участки, полученные с таким торжеством и надеждами; другие взяли взаймы деньги, не вернули их в срок и тоже потеряли землю.

Народ оцепенел. Казалось, все шло к гибели.

«Сякай Минсюто» послал Кацуми и Ханако в деревню. Восторжествовала точка зрения, что правильное революционное развитие страны возможно только в том случае, если в движение будут вовлечены крестьяне.

Дзинь-рикися, которые везли Ханако и Кацуми со станции железной дороги, были одеты в свои традиционные костюмы: синие рубашки с короткими, широкими рукавами, узкие полотняные рейтузы и варадзи; на головах сидели грибом белые шляпы. Оба бегуна часто останавливались и кашляли. На вопрос Ханако о причине нездоровья старший внимательно посмотрел на девушку и только махнул рукой.

Вдоль дорожки росли криптомерии, на скалах темнели одинокие разлапистые сосны. Когда поднялись на перевал, внизу светлой зеленью запестрели бамбуки, а склоны гор, изрезанные на небольшие прямоугольные площадки полей, казались отсюда гигантской лестницей.

Давно Кацуми не был в родной деревне. Деревня за эти годы еще более захирела. Домики из фанеры и бумаги выглядели плохо: то там, то здесь висели бумажные лохмотья стен; огороженные дворики с глиняными кура и садики — все это показалось Кацуми совсем крошечным, а ведь раньше представлялось значительным.

Прадед уже умер. Но мать и дед — вот они стоят у ворот!

Сын приезжает, как барин, — на дзинь-рикися!

Тощие куры бегут в разные стороны, встала из-под забора собачонка и тявкнула…

Мать постарела, но в домике такая же чистота. Деревянный пол отлично отполирован, циновки чисты, черные лакированные столики, прялка, печь-ро, которую они с дедом ставили, бочка-ванна!..

О чем разговоры за ужином? Конечно, о родных, знакомых, о городской жизни, а потом о войне.

Не сегодня-завтра Кацуми заберут в армию.

Мать и дед смотрят на него с тревогой. В деревне уже почти не осталось мужчин!

…Домик дяди Кудару был самый крайний.

Кудару в углу двора плел из рисовой соломы корзину. Все в деревне, кроме своего крестьянского дела, занимались ремеслами: плели шляпы, корзины, циновки; выделывали из клена миски; зажиточные, обладатели тутовых деревьев, пряли шелк.

— Ну, что там у вас в городе? — спросил Кудару гостей, после того как прошли первые минуты радости от свидания с племянником и племянницей. — Были детьми, а теперь полюбуйтесь на них! Значит, в городе и едят и пьют? Впрочем, наш лавочник господин Нагано тоже ест и пьет. А вот чем мы встретим гостей? Конечно, ты, Кацуми, скажешь, что ты сыт, что мать встретила вас как полагается. Не знаю, чем она могла вас встретить. Конечно, у вас дома есть одно преимущество — дед-философ. Я всем недоволен, а он всем доволен.

Ханако и тетя стали приготовлять угощение. Тетя была значительно старше матери и уже начала лысеть. И ходила она слегка сгорбившись. Она разожгла печь, поставила на угли чайник. Ханако развязала корзинку с городскими подарками: мешочком рису, банкой сои и аккуратно увязанным в бумажные салфеточки бобовым пирогом.

Когда за чайными столиками разговор зашел о новостях, Кудару стал перечислять семьи, где имелись убитые.

Учитель Сиба, узнав об очередном убитом своем ученике, заказывал дощечку с его именем, вешал на стене школы и все выше поднимал голову. Он говорил всюду и везде: «Смотрите, скольких доблестных солдат я воспитал!»

Вчера по поводу последнего, одиннадцатого убитого он пригласил одиннадцать отцов в школу и поздравил их с тем, что сыновья их уже убиты. Он долго распространялся на тему о рыцарском духе, который теперь стал достоянием всех сословий Японии.