Емельянов развел руками.

— Вот видишь, Емеля, — герой, а не сообразил!

Нина, впрочем, зашла в фанзу…

В сумерки, усталая и от счастья растерянная, она вышла из перевязочной на улицу. Постояла и, вдруг решившись, побежала к той фанзе, которую приготовил для нее Емельянов и от которой она отказалась.

— Я все еще не могу поверить, что вы здесь, — проговорил Логунов неуклюже. — В моем представлении вы на Русском острове или в школе среди своих учеников. Здесь, в Маньчжурии, на войне?!

Ничего не говоря, она протянула ему… нет — отдала ему свою руку.

Рука была крепкая, немного шершавая, пахла лекарствами и корпией. Он повернул ее ладонью и целовал в таинственные линии, якобы предсказывающие судьбу человека.

Он вдруг понял, что значит: «Я отдаю вам свою руку». Именно — руку! «Я прошу вашей руки». Именно — руки!

Спросил:

— Навеки?

— Навеки, — сказала она тихо и покорно.

Она ушла к раненым, Он остался на канах. Прилег было, но лежать не смог и вышел во двор. Корж, Емельянов и Жилин сидели у костра. Емельянов в сотый раз рассказывал, как он прыгнул в овражек и как орудовал штыком.

— Настоящий ты, брат, медведь, — сказал Жилин с завистью и уважением. — Сила страшная. Одним бог даст, от других отбирает. Я от тебя не отстану, я не позволю тебе пропасть в болотной деревушке. Цирка мы с тобой добьемся. По всей России будем ездить. Какие афиши будут! Фотографии во весь рост: знаменитый чемпион господин Емельян Емельянов!

— Ладно, ладно, — говорил Емельянов.

— Я тебя отучу от сохи. Эку нашел невидаль — соху! Соху, Емельянов, презирать надо. Мой дед тоже за сохой босиком шлепал, а потом плюнул на нее, ушел в город и открыл бакалею. Не очень преуспел, но все же мы горожане и как-никак мещане.

— Цирк цирком, — сказал Корж. — Самый лучший цирк был сегодня. Правду сказал генерал Куропаткин: отступление окончено. Отступали, отступали! Где видано, где слыхано, чтобы российские солдаты отступали?

— Нигде не слыхано, — согласился Жилин. — Окончим войну, Емельянов, — поступишь в цирк. Думай об этом, я тебе добра желаю.

Логунов незаметно мимо солдат прошел на улицу.

То там, то здесь горели костры. В третьем дворе пели песню. Теплый ветер неторопливо реял по улице и разносил душистую гарь соломы. Вихрастая сопка, та, от которой они начали атаку, таяла в ночи. Кого-то окликнул патруль. Оказалось, китайцы, разбежавшиеся при первых звуках стрельбы, возвращались по домам.

Логунов проверил патрули, посты и зашел к Свистунову. Капитан пил чай и сообщил, что с минуты на минуту прибудет полк.

— Между прочим, ты оказался прав, — сказал он. — Ширинский пришел в ярость оттого, что мы разбили японцев. Как посмели самовольно, не зная, не учитывая, в то время как наверняка в плане командующего армией… и так далее…

Он вздохнул.

— Устроил свою Ниночку?

— Она при раненых.

— Бывают все-таки чудеса, — задумчиво сказал Свистунов.

Алексей Иванович родился в то время, когда отец его еще находился в крестьянстве, бедствовал и, по общему мнению всей деревни, должен был пойти по миру.

Однако он устоял. Бросил деревню, где-то на ярмарке подобрал больного жеребенка, выходил его, купил за полтора рубля старую телегу, починил ее. С этого начал. Через десять лет, пройдя огонь, воду и медные трубы, стал в Твери хозяином шорной лавки и кирпичного дома.

Старшие сыновья Ивана Попова остались при отцовском деле, младшего он решил сделать чиновником, — пусть носит фуражку с кокардой и будет «их благородие».

Для этой цели юношу, окончившего городское училище, отец отвел в казначейство, где ему был хорошо знаком старший бухгалтер.

Через шесть лет Алексей Иванович получил чин и назначение на должность младшего бухгалтера казначейства в город Гарволин, Седлецкой губернии.

Человек он был любознательный. Многим интересовался и много читал. Но особенно его интересовала жизнь человеческого общества. С жадным вниманием знакомился он с мнениями иностранных социологов и с книгами русских писателей на эту тему. Одни взгляды считал фантастичными, другие реальными, выбирая из них то, что соответствовало его наблюдениям, характеру и желаниям.

С приезжавшими на лето в Гарволин двумя студентами, сыновьями врача и священника, он часами спорил по вопросам науки и политики.

— Вам бы только изменение существующего строя! — восклицал он. — Да разве в строе дело? В нас с вами дело. Жалуемся, возмущаемся и бездельничаем. Нужен просвещенный человек. Он школы построит, библиотеки откроет. Нужен капиталист, умный, дальновидный, готовый преобразовать жизнь.

Алексей Иванович на эту тему мог говорить бесконечно.

Студенты яростно нападали на него:

— Не забывайте, где вы живете: вы живете в Российской империи!

— Ну так что ж!

— Мало еще вы хлебнули российской действительности…

— Ладно! Ладно! Посмотрим!

К службе Алексей Иванович относился внимательно. Но ведь можно было бесконечное количество лет сидеть в младших бухгалтерах. Многие чиновники жизнь кончали в этой скромной должности. Алексея Ивановича охватывал ужас при мысли, что он из года в год будет жить в Гарволине, просиживать до трех часов в казначействе, возвращаться домой, обедать, и этим будет исчерпываться все… Дальше не будет ничего. Неужели так протечет его жизнь? Младший бухгалтер в Гарволине!..

Он был высок, широкоплеч, статен. Немного жидковатые волосы зачесывал набок, говорил мягким баритоном, хорошо рисовал. Как-то один из сослуживцев, маленький, невзрачный человек, сказал ему, что, обладай он достоинствами Алексея Ивановича, он недолго бы засиделся в Гарволине.

Алексей Иванович посмеялся над сослуживцем, однако слова его запомнил и однажды в грустную, какую-то пустую минуту решил последовать его совету.

Он отправился в Седлец на поиски выгодной невесты.

В Седлеце остановился за дзвонницей у своего крестного отца, который, хотя и усомнился в благоприятном исходе замысла Алексея Ивановича, тем не менее познакомил его с местным ловкачом и фактором Варшавским, рыжебородым евреем, оказывавшим всевозможные услуги чиновничьему населению Седлеца.

Выслушав Попова, Варшавский снял свой засаленный, черного сукна картуз, почесал в затылке, почмокал губами, покачал головой, однако дело начал, и уже через несколько дней Алексей Иванович прогуливался в городском парке с дочерью недавно умершего генерала в отставке. Дочь генерала была немолода и некрасива, ее ожидала грустная участь старой девы.

Она цепко ухватилась за Алексея Ивановича. В семье ее произошли горячие споры: жених — почти мещанин! Всего-навсего младший бухгалтер в Гарволине!

Но девица стояла на своем.

Алексей Иванович приехал с визитом и очаровал всех статностью, мужественной красотой и талантом рисовальщика.

Он нарисовал генеральшу, еще не старую полную женщину, в кресле у окна. Он изобразил ее замужних дочерей среди букетов сирени и бесчисленное количество раз рисовал свою невесту, придавая ее некрасивым чертам легкость, изящество и страстность. Невеста была близка к блаженству.

Свадьба должна была состояться через месяц. Алексея Ивановича переводили в седлецкое казначейство старшим бухгалтером. Это было огромное и быстрое повышение.

Фактор Варшавский потирал руки, уже ощущая в кармане обещанный четвертной. Крестный отец недоуменно пожимал плечами. Все шло к благополучному завершению.

Алексей Иванович вернулся в Гарволин, чтобы подготовиться к переезду.

Его ожидали в Седлеце через неделю. Но Алексей Иванович не приехал ни через неделю, ни через две.

Неожиданно его охватила тоска. В Гарволине у него была панна Марыся. Дочь молочницы, она не предъявляла никаких прав, но вместо нее права предъявляла ее красота. Когда Алексей Иванович вернулся в Гарволин, чтобы проститься с ней и со своей холостяцкой жизнью, он почувствовал тоску и злость. Приходили минуты, когда служебная карьера представлялась ему ничем по сравнению с любовью и женскими ласками.