— Мне кажется, что и я тоже, — задумчиво проговорил Мацумура. — Я думаю, что именно завтра… Помните наш уговор?

Маэяма кивнул головой.

Мацумура вынул из кармана бумажный пакетик. Внутри бумажного оказался пакетик белый, кисейный.

— Жертва богам моей матери! Просила съесть перед боем. Я бы очень хотел удостоиться чести пасть в первом серьезном бою!

Он развязал кисейный мешочек, достал горсть сушеных каштанов и поделился с Маэямой. Каштаны были душисты и горьковаты. Друзья съели их в полном молчании.

Сумерки окончательно сгустились. Костер, горевший на противоположном берегу ручья, погасал. Кто-то прошел по берегу, гремя галькой.

Юдзо мылся горячей водой из корейских кувшинов. Довольный Ясуи лил воду на его плечи. Комары липли к мокрому телу. Юдзо мылился и нещадно бил себя ладонями по ляжкам, груди, плечам.

— Бей по спине! — крикнул он Ясуи.

Но денщик не бил его по спине, а окатывал потоком горячей воды.

— Очень хорошо, — приговаривал Юдзо. — Не хотите ли, Кендзо-сан?

— Не откажусь.

Маэяма быстро разделся, Ясуи подал пемзу и мыло.

В палатке на матрасике лежали книги и тетради.

— Вот видите, стараюсь забыть о завтрашнем, — сказал Юдзо. — Интересные книги. Русский писатель Чернышевский. Читали его книгу «Что делать?»

— Не случилось.

— Интересные мысли. Советую.

— Вы, Юдзо, очень веселы. А люди в армии чувствуют себя совсем иначе. Ваш сосед по роте Мацумура съел уже сушеные каштаны.

— Ах, сушеные каштаны! — скривился Юдзо.

— Почему вы так пренебрежительны?

— А почему я должен почитать сушеные каштаны? Свежие, по-моему, вкуснее.

Маэяма укоризненно посмотрел на него.

— В самом деле, почему? — засмеялся Юдзо. — Ведь это же вздор — сушеные каштаны! Вся святость их только в том, что сухие каштаны зовутся «кахи-гури». А слово «кахи», кроме того, обозначает победу. Так поэтому всякий наевшийся сухих каштанов должен победить? И вам не стыдно придерживаться такого вздора?

— Тут вера моей матери.

— Тут и ваша вера, — усмехнулся Юдзо.

— Грустно, что накануне боя мы с вами опять ссоримся.

— Это действительно грустно. Но мы не поссоримся. Сейчас я вас угощу ужином, и мы помиримся. Мой Ясуи изготовил курицу; можете представить — достал! Она будет питательнее сухих каштанов. Я сегодня весь вечер читал Чернышевского и думал о том времени, когда люди достигнут справедливого счастья… Не будем думать о завтрашнем бое и смерти, будем думать о жизни и счастье. Ешьте курицу. Приправа из редьки и слив прекрасна. Кстати, у нас любят доказывать, что японец может прожить одними сливами.

Ясуи принес матрасики. Офицеры улеглись. Юдзо положил около себя книгу и тетради, в которых он делал выписки. Он не хотел думать о трупах, смерти и ранах. Ему хотелось думать о том, что война кончилась и он возвращается в Японию. Он женится и будет писать статьи и книги. Надо писать о человеческом, а не об изуверском.

Маэяма представлялся ему человеком добрым и глубоко несчастным.

В офицерской школе, где тот воспитывался, пропагандисты японского духа создали условный мир.

Молодые офицеры жили в нем, подкрепляя друг друга своими достижениями в изуверских упражнениях по уничтожению в себе естественного голоса жизни.

В японской армии, в одной роте, два таких человека, как Маэяма и Кацуми!

Один страстно хочет жизни для народа и для себя, другой весь в изуверских измышлениях.

Штурм Янзелинской позиции Куроки решил начать с атаки правого фланга русских.

Он вызвал к себе генерала Асаду, командира гвардейской бригады, и сообщил радостное известие: именно он, Асада, одержит в предстоящем бою победу!

В победе Куроки не сомневался. Сведений о русских он имел достаточно: доносили лазутчики, доносила собственная разведка и, наконец, присылал постоянные сводки штаб. Войск у русских было немало. Но он знал из опыта: ни Куропаткин, ни его генералы не склонны наступать; батальоны, дивизии и корпуса русского царя неподвижны на раз занятой позиции. А с неподвижным врагом можно делать все, что захочешь.

Асада кланялся без конца. Он едва мог скрыть радость: на его долю завтра выпадет слава, ибо, как бы он ни воевал, Куропаткин все равно отступит! Ростом Асада был ниже Куроки и бороды не носил вовсе. Полное лицо его расширялось книзу, напоминая грушу.

Уходя, он снова поклонился коротким поклоном, придерживая саблю. Этот день казался ему очень благоприятным. Бой должен был произойти на том самом месте, которое он когда-то, перед войной с Китаем, основательно обследовал и изучил. Правда, тогда он не думал, что тут будет бой с русскими. Он думал о китайцах.

Асада отправился к себе в бригаду. Квартировал он в шалаше из гаоляновой соломы, отлично защищавшем от любого дождя.

Наиболее выдвинутым был один из стрелковых Восточно-Сибирских полков русских, который, занимая позицию на высокой сопке, мог помешать наступлению японцев. Перед началом операции Асада решил захватить лагерь полка и, если к тому представится возможность, уничтожить и самый полк. Атакующей колонне приказал не заряжать винтовок.

Ночью японцы двинулись к хорошо известному им лагерю. Пробирались неслышно. У сопки поползли. Перед часовыми внезапно поднимались с земли и били: один штыком в живот, другой в горло, предупреждая крик.

Поэтому все часовые умерли, не известив об опасности. Японцы ворвались в лагерь с трех сторон и со страшной быстротой, боясь, что русские опомнятся и возьмутся за оружие, убивали штыками сонных людей.

Силы японцев превосходили силы полка в три раза. Число спасшихся русских было невелико.

Уже перед самым рассветом японцы всполошились: русские вернулись отбивать сопку.

Однако никто сопку не штурмовал. Поднималось на сопку всего несколько человек, они были отогнаны выстрелами или уничтожены.

Логунов принял роту. Второй субалтерн, подпоручик Аджимамудов, сказал:

— Мир праху нашего Шапкина. Не дождется его жена. А она у него хорошая. Пироги печет — из-за стола не встанешь.

Свистунов расположил солдат на высотке не по-уставному, плечом к плечу, что всегда приводило к большим жертвам, а на значительном друг от друга расстоянии. Обошел в возникающем рассвете роты, проследил, чтобы солдаты поели; батальонная кухня с двух часов ночи варила кашу с мясом, а ротные дневальные кипятили чай.

В шесть утра по высотке и по окопам 21-го полка ударили японские орудия.

Снаряды падали в реку, разрывались на вершине, на правом и левом склонах, но ни один снаряд не упал на хорошо укрытый северный склон, где сейчас расположился батальон.

Емельянов лежал вытянувшись, подложив руки под голову. Ко всяким обстрелам он был теперь равнодушен. Ему казалось, что он вообще неуязвим. Когда-то он не решился пройти по карнизу сопки. Не ходил он никогда по таким карнизам, — ходил по мягким песчаным холмам да проселкам. А теперь он пройдет по веревке, если протянуть ее между этими горами. Страх пропал. Не убьют его в бою. Кому что написано на роду. Ему написано, что его не убьют. Приедет он домой, к Наталье. От Натальи получил письмо, пишет, что с хозяйством справляется. А о барине Валевском ни слова…

Должно быть, японцы скоро пойдут в атаку, надо еще разок осмотреть винтовку.

Емельянов осматривает винтовку, сумку с патронами, штык — все в порядке… Да, вот какое дело — война! Не Емельянов ее выдумал, что поделаешь. Отец его воевал, дед воевал… Все люди спокон века воюют… Что это, прости господи, за порядок такой?

Корж подошел, не пригибаясь, во весь рост, и попросил табачку.

— Стряслась оказия, весь вышел!

Емельянов вынул кисет. Корж осторожно, двумя пальцами, полез в кисет и вздохнул:

— До чего много он истребляет по нас этого огня! Богат шибко, что ли?

Емельянов не успел ответить: с гребня высотки раздались пронзительные свистки, солдаты и офицеры бросились каждый к своему месту.