— Сказал то, что должен был сказать! — Сергей не понимал, к чему клонит жена. — Из ручья рабочие воду берут, а она в ручей барскую грязь споласкивает!

— Поломойка тебе ответила с умом: «Господь-бог очистит воду». Ты сказал: «Как тебе не стыдно, мать, превращать господа-бога в дворника, чтоб он еще после тебя речку чистил!» Вот я и думаю, ты человек безбожный, этакое про бога сказал. Дворником его назвал!.. Поломойка на тебя, как на чумного, рот разинула.

— Да слушай, Поля, что здесь худого? Ну и пусть рот разинула! Не хочу я пить ваулинскую дрянь.

— Слушаю я тебя, слушаю, — не обращая внимания на его слова, продолжала Полина, — и никак не могу понять, что ты за человек? О Парамонове и других заботишься, а что они тебе? У Парамонова своя жена и своя судьба. Ты о них думаешь, а обо мне никогда!

— Что ты такое понесла? — проговорил Сергей, понимая, что жена раскрывает ему свои давно надуманные мысли и что они представляют целую враждебную ему систему. — Разве ты не понимаешь, что тут общее дело?

— Какое общее дело? — повысила голос Полина. — Если у тебя общее дело, так зачем ты на мне женился?

— Что ты такое несешь? Разве ты не подруга мне?

— Я тебе жена, а не подруга! Подруги по трактирам шляются. Лучше скажи, где эта рыжая Машка? К Малининым тогда пришли, одну забрали, а куда поделась Машка?

— Зачем она тебе?

— Мне она ни к чему, а вот тебе… Я не видела ее здесь, а говорят, по-прежнему по вашим заставским улицам шаландается… Что ей здесь надо? Замуж ее не берут. И правда, кому нужна такая рыжая цаца? Прикоснуться к ней гадко…

Цацырин смотрел в темные, красивые, но сейчас совершенно волчьи глаза Полины и чувствовал: права она в своей злобе — почувствовала! Он сказал тихо:

— Оставь Машу, не твоего она ума.

— Не моего? Глупа я? Здесь, за заставой, вы все очень умны. Коли твоя рыжая Машка так умна, так и брал бы ее… А то вокруг ума ее лебезишь, а как на постель, так ко мне?

Она говорила с той злостью, с какой только законная жена может говорить мужу. Злость ее невольно передалась Сергею. Он сделал шаг вперед:

— Будет! Не хочу! Понимаешь?

— Понимаю: жена тебе счет предъявляет, вот ты на стену и лезешь.

— Кто тебе вбил в голову счет мужу предъявлять?!

— Я тоже книги читала. Только не те, что читаешь ты. Мои книги не нужно прятать под кровать, их все добрые люди читают.

Цацырин сел за стол. Все то, что произошло сейчас с женой, должно было в конце концов произойти… Видела, примечала, теперь ревнует. А ревновать-то ни к чему. Чем он ее обидел, что она могла приметить? Нечего было примечать… «Картошкой ее одной да капустой кормлю?.. Значит, ей не хочется моего счастья, хочется своего: хорошо попить да поесть да в новом платье покрасоваться… А ведь вместе спим, — может быть, человека на свет произведем… Что же это такое?»

— Так вот, Сергей, если я жена тебе, так ты соответственно и живи со мной. О нашей жизни думай, а не об общем деле да Парамонове…

Цацырин перестал возражать. Он сидел за столом и молча смотрел на серую треснувшую клеенку.

Из дому вместе с приданым — бельем, периной и одеялом — Полина привезла несколько книг. Сергей как-то перелистал их: пустяковые книжки о графах и графской любви! Он посмеялся над женой: вот чем у вас там, в ваших мастерских, интересуются девушки!

Он вышел из комнаты. За малининской дверью звучал голос Натальи:

— Точно! Максим Горький так и сказал!

Голос соседки Тишиной спросил:

— А кто этот Максим Горький?

— Книги пишет, — гордо ответила Наталья. — Маша приносила, показывала… А человек — нашего происхождения, мастеровой. За Нарвской работает один, который с ним вместе в хлебопекарне работал.

Наступило молчание. Потом Тишина сказала:

— Значит, пойдем. Я со своим и дочкой тоже пойду. Воюют, людей убивают, постыдились бы… для своего стяжания.

— Говоришь мудро, — раздался голос Михаила, — именно для своего стяжания!

Цацырин прошел на лестницу, В другое время этот подслушанный разговор очень порадовал бы его, а теперь на душе было горько и пусто.

Квартирохозяйка Цветкова поставила на столик борщ и тушеную морковь. Анатолий Венедиктович собрался уже обедать, но в окно постучали. Вышел, приотворил дверь — на крылечке пожилая женщина. Сказала условные слова. Красуля впустил ее.

В комнате она сняла платок и проговорила хорошо знакомым голосом Маши Малининой:

— Здравствуйте, Анатолий Венедиктович!

— Чур, чур меня!.. Отлично, великолепно, молодец! За это хвалю, а то мы всегда ходим напролом.

Стройная Маша сейчас стояла перед ним пожилой, раздобревшей женщиной в старомодном пальто. Расстегнула пальто, сняла. Расстегнула юбку, сняла. Под ней оказалась вторая. За подкладкой пальто и между юбками — листовки. Маша вынимала их с невольной гордостью, пачечку за пачечкой, — вон, мол, сколько я нанесла вам сегодня!

Красуля хмуро смотрел на нее, приговаривая:

— Молодец, молодец, исключительный молодец! Ты, Маша, бесстрашна и ловка.

Маша раскраснелась, даже сквозь грим проступил румянец.

— Здесь четыре сотни, Анатолий Венедиктович, а с ранее принесенными у вас уже две тысячи. Здорово, правда?

— Да, Машенька, исключительно здорово, На этот раз мы превзошли самих себя.

— Вы еще ничего не отдали?

— Что ты… конечно, уже… и очень значительно.

Маша присела на кушетку. Красуля стоял, хмуро смотря на листовки. Маша подумала: он согласился работать и работает. На первое время он, наверное, только подчиняется решению комитета, но потом он убедится, что мы правы, и отступится от своей ошибочной точки зрения. Он поймет, все-таки он революционер! И Глаголев поймет.

— Анатолий Венедиктович, помочь вам прибрать?

— Не беспокойся, все сам приберу… — Он накрыл листовки плотной желтой оберточной бумагой. — Хочешь, угощу тебя тушеной морковочкой. Отлично приготовляет моя хозяйка.

— Съела бы, Анатолий Венедиктович, но не рекомендуется сейчас задерживаться. Сейчас они рвут и мечут, как с цепи сорвались.

— С последним согласен.

Вторую юбку Маша свернула пакетиком, точно вышла с заказом от портнихи, надела пальто, накинула платок…

Проводив гостью, Красуля послушал у дверей, как замирают ее шаги и не раздадутся ли вслед за ними вторые, подозрительные.

Потом вернулся в комнату и перенес листовки в тайное место за шкафами.

Нахмурив брови, смотрел он на борщ и морковку. Обычно он съедал все, приготовляемое Цветковой, но сегодня не съел, душу его наполняли бурные чувства. Он не мальчик, он жил, страдал, боролся. Самое дорогое для него — его мысли, его престиж! Уважение, которым он пользовался, право руководить! В последнее время его оттерли от всего, все полетело в тартарары. Даже в корабельной мастерской, где он работал столько лет, далеко не все слушают его. Перед Глаголевым стыдно.

Он чувствовал, что в борьбе с большевиками он готов на все. Нет того, чего бы он не сделал.

— Грушенька, уберите! — крикнул он, выйдя в коридор.

Цветкова, кокетливо приодетая, выглянула из своей комнаты.

— Вы уходите, Анатолий Венедиктович? И не обедали! Не беспокойтесь, я наведу у вас порядок.

— Наведите, наведите, Грушенька!

На площади у Лавры он взял извозчика. Ехал, откинувшись в угол коляски, видя перед собой темную широкую спину, слушая стук подков. По Владимирскому шел пешком, свернул в переулок. Из ворот выглянул господин в пальто с поднятым воротником:

— Вы из Москвы?

— Из Владимира, — ответил Красуля.

— Тогда сюда…

Незнакомец указал на ворота.

Во дворе к Красуле приблизилась женщина.

— Мне кажется, сударь, вы устали?

— Но до цели дойду!

— Вот по этой лестнице…

В небольшой комнате, столовой, заседал Петербургский комитет.

Анатолий Венедиктович тотчас же заметил, что за столом нет Антона и еще нескольких большевиков. Меньшевиков много.