Андрушкевич, видный адвокат, имя которого прогремело по всей России во время одного из процессов, где он блестяще, хотя, в сущности, безуспешно, боролся с военно-окружным судом, был в близких деловых и дружеских отношениях с Ваулиным. Оба, по-видимому, были не прочь породниться, тем более что Женя не скрывала своих симпатий к Проминскому.

Но Проминский не испытывал склонности к семейному очагу.

— Может быть, я и в самом деле поеду в Маньчжурию, — сказал он тетке спустя несколько дней.

Однако он не собирался ехать туда дядиным комиссаром. Он отправился к Валевскому, подробно расспросил его о Дальнем Востоке и пришел к выводу, что рядовому офицеру там, конечно, плохо: глухие стоянки, ротный плац, водка, карты — вот все! Но умный офицер может жить на Дальнем Востоке не хуже, чем англичанин в Индии.

Еще год сидел он на диване в своей петербургской комнате, читал романы, изредка развлекался и наконец подал прошение военному министру.

Мария Аристарховна думала, что поездка на Дальний Восток не более как разговоры. Но когда Саша принес назначение, подписанное министром, она испугалась. Дальний Восток! Бог знает, что там делается: войны, опиум, гейши! Объяснился бы все-таки с Женей… Девушка пишет стихи, и недурные, порывиста, возвышенна! В общем, интересна. Может быть, она интереснее сопок и Желтого моря?!

Наутро она сообщила племяннику, что Женя, узнав об его отъезде, не могла скрыть своей растерянности и очень просит Сашу к себе на дачу восьмого июня, в день летнего солнцестояния.

У Жени Андрушкевич собирались молодые люди: студенты Гудима и Пневский, сестры Злата и Люда Еромицкие и молодой учитель гимназии Тырышкин. Все они были убеждены, что христианство со своим пессимистическим мировоззрением обветшало, что человечество устало от мизантропии и его нужно вернуть к жизнерадостному язычеству.

Солнце — вот непререкаемая истина!

Женя особенно гордилась тем, что к ее кружку присоединился Тырышкин. Еще год назад он посещал социал-демократические собрания и говорил о тяжком положении и страданиях рабочего класса. Но под влиянием Жени и ее стихов Тырышкин понял, что самое главное в мире — солнце. Солнце! Солнцу будем поклоняться!

Андрушкевичи имели в Финляндии дачу. На берегу моря адвокат построил по просьбе дочери обширную террасу, где новые солнцепоклонники могли поклоняться своему богу.

Восьмого июня Проминский поехал на дачу. Он нашел там в сборе все общество.

День был жаркий. Сосны, пески, холмы, покрытые кустами, дорожки в лес и к морю — все было жаркое, томящее.

Перед закатом гости облачились в туники и сандалии.

— Древняя Греция… Моление солнцу в Элевзисе! — сказал басом студент Гудима.

Все были серьезны, и это удивило Проминского, в качестве зрителя и неверующего присутствовавшего в своем пиджаке.

Женя посмотрела на него серыми длинными глазами:

— Как хорошо, не правда ли?

Проминский засмеялся и кивнул головой. У нее был веселый вздернутый нос, который менее всего шел к тунике.

Самыми красивыми в туниках были сестры Еромицкие. Телесная красота их выиграла от полуодежды. Студенты Гудима и Пневский, придерживая свои туники, шагали широкими шагами гладиаторов, и сандалии их шлепали на весь парк.

Тырышкин чувствовал себя неловко. Он не умел ходить в открытых сандалиях, ему все казалось, что он собьет пальцы, поэтому он выше, чем нужно, поднимал ноги, стараясь, однако, чтобы никто этого не заметил. Но этого никто не замечал по той простой причине, что все были в одном положении с ним. Кроме того, в учительском сюртуке Тырышкин выглядел человек человеком, раздевался он только в бане и никогда не задумывался, красив он телом или нет. Но сейчас он с отвращением увидел у себя тонкие кривенькие ножки, впалую мохнатую грудь, молодой, но уже выпирающий живот и сведенные плечи… Он шел сзади, стараясь побольше запахнуться, но проклятая туника была сшита так, что запахнуться было нечем.

Под террасой вилась дорожка, за неширокой полосой песка поблескивало море. Солнце садилось. Море и воздух приобрели лазурно-золотой оттенок.

Женя и Тырышкин приблизились к краю террасы и многозначительно вытянулись, смотря на солнце.

Остальные последовали их примеру.

Должно быть, со стороны, с моря, откуда шла группа купальщиков, они представляли забавное зрелище.

Четыре человека подошли к холму, два студента и две девушки. Одна из девушек, невысокая, с черными, коротко остриженными курчавыми волосами, удивилась:

— Что это за представление! Смотри, Лена!

Тырышкин не шевелился. До рези в глазах он смотрел на красный диск солнца.

— Не правда ли, мерзость, — продолжал тот же голос. — Чем забавляются богачи: разделись догола, набросили на плечи скатерти и стоят!

Женя Андрушкевич не выдержала. Забыв про ритуал, про то, что на нее смотрит Проминский, что эта минута должна решить ее судьбу, она крикнула:

— Как вы смеете мешать! Городового, что ли, познать?

Высокий, худой студент, с длинным носом, в мятой фуражке на затылке, сказал презрительно:

— Вот она, наша барская интеллигенция: уже и за городовым!

Он осмотрел участников мистерии и вдруг воскликнул:

— Таня, это же Тырышкин! Гриша, это ты?

— Я, — хрипло отозвался Тырышкин.

— Что это за маскарад, Гриша? То-то тебя нигде не видно. Ты, брат, с декадентами радеешь.

— Оставь его, Горшенин, — сказала курчавая девушка, — видишь, он ни жив ни мертв.

Она помахала террасе шарфиком, и все четверо, смеясь и громко разговаривая, пошли прочь.

Поклонение прервали. Никто больше не мог сосредоточиться на мировом явлении заходящего солнца.

За чаем Женя, изредка поглядывая на Проминского, который сидел в качалке и молчаливо курил, спросила Тырышкина:

— Кто эта черненькая, стриженая?

— Таня Логунова, дочь профессора Логунова.

— Ах, Логунова… Не думала я, что она такая наглая. Александр Александрович, оставьте качалку и присаживайтесь к столу…

Она смотрела исподлобья. У нее были крупные, слегка вывернутые губы и серые упрямые глаза. Она поняла, что Проминский и сегодня ничего ей не скажет.

Через неделю Проминский уехал во Владивосток.

Офицерская служба оставляла много досуга. Он поступил в Институт восточных языков и попутно учился живому разговорному языку у местных китайцев и японцев.

Знание китайского и японского языков ставило его в привилегированное положение и открывало перед ним широкую дорогу.

Отца своего Маша Малинина любила. С ранних лет она помнила его суровым, чаще всего молчаливым, непьющим. Соседки всегда завидовали матери:

— У тебя Михаил непьющий! Что́ тебе! Разве у тебя такая жизнь, как у нас!

Мальчишкой Михаил жил в деревне Верхнее Змиево. Родитель его делал все, что судьба предопределила делать бедняку: зимой уходил в город на приработки, батрачил у богатеев деревни и все надеялся на чудо: то бог пошлет невиданный урожай, то выйдет закон, по которому каждому бедняку позволят прикупить земли. И денег сразу не возьмут, уплату рассрочат на двадцать лет.

Неизвестно, как сложилась бы судьба Михаила, если бы он не попал в церковно-приходскую школу в ученики к Иоанну Быстрову.

Этот священник не походил на обычных деревенских священников, обремененных обычными человеческими заботами: страхом перед начальством, заботами о детях, желанием лучшего места. Иоанн Быстров приехал в Верхнее Змиево и решил, что он останется здесь на всю жизнь. Был он молод, бороду носил небольшую, курчавую и легкие, разлетающиеся волосы. Матушка его тоже была молодая, худенькая и мало походила на попадью.

Каждое воскресенье отец Иоанн говорил проповеди. И проповеди его тоже не походили на обычные поповские проповеди. В них он не касался событий священной истории, он говорил о человеческой жизни, об обитателях Верхнего Змиева, и прямо с церковного амвона звучали знакомые имена и фамилии.

Иоанн Быстров ниву русского народа считал заросшей плевелами и полагал, что нечего ездить в Китай или Японию для обращения в христианство язычников, когда христианство в самой России находится под великим сомнением.