Невероятно завистлив барон. Он уже потому считает себя правым, что он немец и барон!

Какое проклятие, что каждый шаг нужно делать, оглядываясь на Петербург!

Садился в кресло и снова вставал, прислушивался. Все было тихо. Поезд спал, и станция спала.

Куропаткин всегда отличался способностью видеть явления с разных сторон — что было хорошо — и неспособностью оценить их и принять решение, что было плохо. Но сейчас возмущение против петербургских недоброжелателей и Гриппенберга неожиданно пробудило в нем вдохновение и решимость!

Он вдруг как живую, существующую, а не миновавшую действительность ощутил Балканы, Среднюю Азию, Скобелева, свои былые походы и победы.

Он сам встанет во главе батальонов! Поведет он, а не эти бесталанные генералы, которые думают только о чинах да завидуют друг другу.

В штабе Алексеева его ругают за то, что он призвал Штакельберга, Рениенкампфа, Келлера и прочих. По мнению Жилинского или Флуга, все это сделано неведомо почему. А сделано это потому, что все нынешние генералы стоят друг друга, у этих же по крайней мере георгиевские кресты!

В открытые окна веял ветер, горячий, душистый ветер. Вокруг простирались хлебные поля и сопки, поросшие травой. Донесся запах паровозного дыма. Кто-то хлопнул дверью. Должно быть, Торчинов. Только он позволяет себе хлопать дверью. Не спит, должно быть, от духоты.

Шагал по вагону, и все легче становилось у него на сердце. Перед ним мелькали десятки вариантов будущего боя. Сражение могло развернуться так и могло развернуться совершенно иначе, и это было все равно, потому что в эту минуту Куропаткин чувствовал себя в силах победоносно решить любой вариант боя.

Ведь есть же закон удачи!

Ведь есть же талант удачи!

Что такое удача? Безумие, совпадение, нелепостей? Нет, удача — это использование законов, еще не открытых, но тем не менее существующих. Некоторые люди пользуются ими инстинктивно. Удача — это мгновенный, но точный расчет.

Он выглянул в окно.

Торчинов сидел на корточках у столба и кормил сахаром остенсакенскую Леду.

Оказывается, уже давно утро!

— Торчинов! — позвал Куропаткин и, когда осетин подбежал к окну, приказал: — Немедленно соедините меня с Зарубаевым… Отступать не будем, — добавил он и улыбнулся.

— Отступать не будем, — сказал Куропаткин вошедшему в вагой Алешеньке, — напишите распоряжение Сахарову и Харкевичу остановить и вернуть все части, которые были двинуты к Хайчену.

Он посмотрел в глаза Алешеньке — они вдруг вспыхнули, наполнились недоумением, радостью — и улыбнулся, улыбкой умной и хитрой, точно все уже было сделано и победа была одержана.

Его сутулая фигура, рыхлая и грузная, в неизменном сером кителе, стала легче и как бы тоньше. Он прошел к телефону и крикнул:

— Николай Платонович! Ну, как вы себя чувствуете?

— Зубы разболелись, ваше высокопревосходительство, — донесся дребезжащий голос Зарубаева.

— А… зубы, зубы… По-моему, лучше когда голову рубят, чем зубы болят. Плохо слышно? Я говорю, что в таких случаях надо применять валерьянку.

— Пользую ее нещадно.

— А японцы как?

— Ни слуху ни духу, ваше высокопревосходительство.

— Хитрят, канальи. Обходных движений не наблюдалось?

— Никаких признаков!

— Вот мы им покажем! — Он помолчал. — Николай Платонович, отступать не будем. И не помышляйте. Стойте на своих рубежах. Назад ни шагу. Сейчас получите от меня письменный приказ. В самом ближайшем времени даем, как и было намечено, генеральное сражение. А затем переходим в общее наступление.

— Дай-то бог, Алексей Николаевич!

— Что, что? Не слышно.

— Говорю: дай-то бог, Алексей Николаевич.

— Верю и уповаю. Передайте войскам: отступление окончено.

Куропаткин положил трубку, повернулся, увидел Торчинова и Ивнева, увидел широкую улыбку на лице поручика и сказал, легко и весело вздыхая, как человек, преодолевший тяжелейшее препятствие:

— Так-то, Алешенька Львович, так-то!

Колонна двуколок во главе с доктором Петровым исчезла за горами. Нина, санитар Горшенин и повозочный Васильев остались во дворе обширного, брошенного хозяевами хутора, где Петров распорядился оборудовать перевязочный пункт.

— С ранеными доктор вернется из Мадзяпу часа через три — надо успеть все приготовить, — сказала Нина. — Нам с вами, господа, придется поработать. Нужны: колодец, котел для воды и печь.

— Колодец я нашел, — сказал Васильев. — Колодцами в этой стране я интересуюсь прежде всего.

Нина побежала к колодцу. Он был выложен камнями, поросшими зеленым мохом. Стоптанная каменная дорожка вела к нему от фанз. Сколько лет нужно было ходить по этим каменным плитам в легких китайских туфлях, чтобы так истоптать каменные плиты?! Однако воды в колодце мало.

— Как вы думаете, Горшенин, хватит?

— Кто его знает, сестрица. Если начнем обмывать всю фанзу, то не хватит.

— Зачем же всю! Каны и циновки.

— На каны и циновки хватит.

После пережитого под обстрелом в ущелье Нина долго испытывала сиротливое чувство. До этих кровавых событий она была точно хозяйкой в жизни. Она родилась, существует, думает, — все это очень важно не только для нее — для вселенной! Она, Нина, существует! Она чувствовала себя устойчивой, как мир. Она готовилась долго и хорошо жить. Живя, она чувствовала, что находится в самом естественном для себя состоянии. Она была даже втайне убеждена, как все дети и молодые люди, что она и вообще не может умереть. Именно с ней и произойдет чудо: она не умрет. До того она чувствовала себя полной жизни и сил. И вдруг она увидела, как легко умирают люди, Смерть была легче и доступнее всего. Каждый из убитых жил за минуту до смерти напряженной жизнью. Был молод, имел тысячи мыслей, желаний, любил жену или невесту.

…И всего только одно, одно мгновение! Только один комочек свинца!

Она была подавлена. Она шла около подвод по жесткой, раскаленной земле, закатав рукава блузки, потому что иначе невозможно было переносить жару.

Она потеряла себя. Жизнь показалась ей пустячным, некрепким явлением. И раз жизнь такая пустячная, некрепкая, легко уходящая, то стоит ли думать о ней все то, что думала Нина? Какой во всем этом смысл, если одно мгновение — и ничего нет?

Даже ее чувство к Коленьке как бы поблекло. Какую оно имеет цену, если оно подвержено случайности и может быть прервано в любую минуту?

Остановились на ночь в ущелье под отвесными скалами. Дозорные полезли наверх. Внизу было тихо, безветренно. Непрерывно, тонко и серебряно звенели цикады. Звезды, покрывавшие небо, близкие, теплые, шевелившиеся над самым ущельем, принесли ей некоторое успокоение.

Она задремала в приятной, освобождающей прохладе ночи, с удовольствием укрыв ноги одеялом.

Когда она проснулась рано утром, — и небо над ущельем было все розовое, и в тишине чудесно звенел поток, и из ущелья открылся вид на горы, окутанные нежной дымкой, — столько сил ощутила она в отдохнувшем теле, что хотя сразу же вспомнила обо всем, что было накануне, но все это показалось ей совсем слабым по сравнению с той жизнью, которую она чувствовала сейчас в себе. Смерть уже не подавляла ее, а вызывала протест и гнев.

С этим чувством она умывалась в роднике, обдавая студеной водой руки, плечи и ноги до колен. Ноги, стройные, с высокими икрами, отражаясь в воде, уходили куда-то сквозь землю, а лицо зыбилось и дрожало в струях.

— Скорее управляйтесь с гигиеной! — кричал доктор Петров, как все доктора считавший себя вправе спокойно смотреть на голые женские ноги и плечи.

С этим чувством негодования против смерти, которое не только не проходило в ней, но все усиливалось, она прибыла на хутор, выслушала указания Петрова, смотрела, как исчезали за синей зубчатой скалой подводы, и теперь принялась устраивать перевязочный пункт.

Она осмотрела самую большую фанзу, вымела ее, раскрыла настежь двери, выставила вместе с Горшениным огромные, в полстены, оконные рамы и во все уголки дома впустила чистый, горячий воздух, изгоняя тяжелый дух дыма и затхлости, пропитавший жилье.