Яков просидел на перекрестке до вечера.

Вечером торговые старшины собрались в доме Цзена. Одиннадцать человек. Цзинь дремал в кресле в углу. Остальные курили и разговаривали. Так прошел час. Наконец откинулась коричневая суконная портьера, появился Цзен и, не садясь и не здороваясь, сказал:

— Яков Ли подменил шкурки!

И сейчас же от стены отделился незамеченный ранее Яковом Чжан Сунь-фу и вытряс из мешка полтора десятка шкурок.

— Каждый может проверить! — проговорил Цзен.

Яков бросился к шкуркам. Это была отвратительная подделка под соболя.

Кровь ударила ему в голову, и тут же, стоя на коленях около шкурок, он закричал.

Он кричал, что никогда не видел этих шкурок. Как они могли появиться? Такую грубую подделку мог сделать только сумасшедший.

Когда Ли замолчал, чайный торговец Фын, враг Цзена, решившего в последнее время тоже заняться чайной торговлей, выступил с речью в пользу приказчика: действительно, такая грубая подделка немыслима.

— Однако шкурки лежат здесь! — возразил Цзен.

Цзинь усмехнулся, открыл глаза и сказал:

— Однако шкурки лежат здесь!

Еще десять минут кричали старшины, но никто не мог опровергнуть того факта, что шкурки лежали здесь.

— Ли — мошенник, — сказал Цзинь. — Зачем нам защищать мошенника?

Совет закончился.

Ширинский жил теперь в фанзе на склоне сопки. Отсюда виднелась широкая долина Хуньхэ, сама река, тускло мерцавшая под солнцем, и широкая дорога на Фушунь, по которой двигались верблюжьи караваны с углем, арбы и военные повозки.

В первую же встречу с Жуком, отвечая на его радость по поводу возвращения командира в полк, Ширинский сказал:

— Благодаря Куропаткину!.. Я раньше, Станислав Викентьевич, думал, что это генерал как все генералы, а это божьей милостью генерал. Видит насквозь и непреклонен.

Он посмотрел на Жука пронзительными черными глазами и зашагал по дорожке.

В бою под Ляояном три четверти офицерского состава полка убыло. Вновь назначенные армейские офицеры к ерохинским традициям относились с усмешкой. Ширинского они считали отличным полковым командиром. Особого мнения придерживался один 1-й батальон, и не только потому, что им командовал ярый ерохинец Свистунов, но и потому, что благодаря новой тактике батальон понес потерь меньше, чем другие. И солдаты, и офицеры батальона держались особняком.

Жук передал по секрету Шульге, что командир полка ждет только случая, чтоб расквитаться с мятежным батальоном.

Утром Ширинский стоял перед дверьми фанзы без сюртука, в нижней рубашке, и смотрел то на отлично вычищенные сапоги, то на Хуньхэ, которая уходила в туманную даль.

— Капитан, капитан! — закричал он, заметив проходившего по тропе Шульгу.

Шульга подбежал.

— Видел это?

Ширинский вытащил из кармана скомканную бумажку. Ровными, мелкими, совершенно отчетливыми буквами рассказывалось о том, что делается в России, и о том, чего должны требовать солдаты.

— «1. Обращения на „вы“, — читал, бормоча, Шульга. —2. Вне службы — права ношения штатского платья. 3. В роте выборных представителей. 4. Улучшения пищи».

Он снова и снова перечитывал, усиленно шлепая губами и от неистового негодования, охватившего его, ничего не понимая.

— Что вы зубрите наизусть? — спросил Ширинский.

— Не могу понять, Григорий Елевтерьевич…

— Что ж тут непонятного?

— «Вне службы — права ношения штатского платья»…

— Вас только это поразило? «Вне службы!» А изволили разобрать подпись? РСДРП! Российская социал-демократическая рабочая партия!

— В какой же это роте, Григорий Елевтерьевич?

Ширинский взял из рук капитана бумажку, сунул ее в карман.

— В первой роте, у Логунова. Рядовой Жилин принес. Пойдемте, что ли, в фанзу, здесь уже чертова жара. Ночью — мороз, днем — жара. Павлюк, попить! — крикнул он.

В фанзе он вынул листовку из кармана, расправил ее на столе и прихлопнул ладонью.

— А почему, капитан, бумажонку Жилин принес прямо ко мне? Потому что он знает: ни в роте, ни в батальоне этому делу ходу не дали бы!

— Так точно! — согласился Шульга, кося глаза на лакированный подносик, на котором Павлюк подал бутылку и стаканы.

— И грамотно, вполне грамотно написано. Я думаю, у нас огромное количество людей начинает сходить с ума. Я им покажу прокламации у меня в полку рассовывать! — Ширинский разлил по стаканам вино.

— Что вы думаете делать с ней?

Полковник не ответил. Он сам еще не решил, что делать с прокламацией. Ехать к Гернгроссу или к Штакельбергу? Опять, скажут, у тебя! Ни у кого, только у тебя! И сделают какие-нибудь выводы. Штакельберг — тот в этом смысле какую угодно придумает дрянь.

Должно быть, Шульга понял своего командира полка, потому что сказал:

— Если вы разрешите, Григорий Елевтерьевич, я частным образом, вернее, как бы частным образом обращусь за советом к одному вполне соответствующему лицу.

— Возможно, что разрешу… Пейте еще. Получил письмо от сестры. Пишет: долго не решалась тебе писать. Пишет, что по улицам ходят банды с красными флагами, а полиция трусит и не принимает мер. Помните, я вам рассказывал про брата? Что уж там брат! Губернаторов, как дупелей, щелкают.

Ширинский поставил стакан, нагнулся к Шульге и, глядя в его светлые, совершенно бесцветные глаза, проговорил раздельно:

— Сожгли, мерзавцы! Было именьице — сожгли! Мать жила и сестра! Да и какое там именьице, в два часа все обойдешь! Дышать не могли от зависти. Сожгли. И главное — кто сжег! Федор Осипов! Я этого Федора Осипова с пеленок помню. Одни лапти. Ноги огромные, а все остальное в миниатюре. Каждую зиму побирался у нас. А теперь пришел и сжег. И главное — как пришел. Сестра пишет, что пришли ночью, разбудили мать, и Федор Осипов говорит: «Ты, Вера Михайловна, образа-то, благословение свое, сыми, да и выходи поскорей!» И подожгли. Дотла! От усадьбы даже угольков не осталось. Пепел — на все четыре стороны. Вот, батенька… А тут прокламации, жалость и человеческие права. Пороть надо! В двадцать четыре часа на мушку — и в землю!

— И вешать! — добавил Шульга. — Жалость! У них не жалость, а воспаление ума. Народа не знают, сидят в Питере и с ума сходят. Сотенку-другую перевешать бы!

— Войну надо скорее кончать, капитан. Пока мы здесь воюем, там такое…

— Так точно, пока мы здесь воюем… Я бы навел порядок, честное слово, никого не пожалел бы. Мужика-то уж я знаю. Жаден, без совести. Если с ним по-хорошему, он тебе шею свернет. Хорошо еще ваш Федор Осипов сказал вашей матушке: выноси благословение! Исключительный мужик. Один из ста тысяч, честное слово… У нас в детстве моем были пустячки — ничем, в сущности, и не владели, — так, поверите ли, бесконечные споры и тяжбы! А между собой согласны? Поедом друг друга едят! Был у нас один богатенький, даже лавочку открыл, так он как начал есть своих, так всех как липку и ободрал. А они ему кланяются, с позволения сказать, некоторое место лижут… Как же, Яков Фаддеич! Наш, деревенский! А помещик для них враг. Исключительные сволочи!

— Мужики — сволочь, согласен. А мастеровые? Недаром Драгомиров советует фабричных и мастеровых не подпускать к роте ближе чем на версту. Пейте еще! Бутылка пуста? Павлюк!

Особого корпуса ротмистр Саратовский получил подполковника и назначение в Харбин. С одной стороны, далек, с другой — назначение важности необыкновенной.

Из Харбина подполковник немедленно отправился в Мукден для координации действий с Главной квартирой.

Встретился он с полковником из разведывательного отдела штаба Гейманом, однако встреча разочаровала его.

Начал Саратовский с пространного изложения своих взглядов, критикуя точку зрения Особого военного совещания, которое для воспитания господ офицеров в духе преданности престолу считало достаточным открывать офицерские собрания с дешевыми обедами и биллиардом. Разве дешевыми обедами можно ответить на все запросы и отвести все соблазны? Курсы нужны! Курсы, где толковые лекторы будут разоблачать новейшие учения о так называемом социализме. Но сейчас, когда болезнь в разгаре, эти предупредительные меры недостач точны, профилактика не поможет, потребен хирургический нож.