Ночью разбудил ее стук в стену. Епифанов простучал пароль «Боже, царя храни» и потом сказал с грубоватой нежностью:

— Катя, пожалуйста, не воображай, что тебя повесят. Я сегодня точно узнал, что мужчину на твоем месте повесили бы, а тебя не повесят.

— Повесят, — возразила Катя, — теперь они всё могут.

И они заговорили, как обычно, о том, что им удалось узнать за день из случайно брошенной реплики гуляющих, из записки, из газеты, которые иной раз проникали к ним таинственными путями. Ждут Ленина! Ленин должен приехать! Он бы тебя, Епифанов, быстренько освободил от твоего эсерства. А может, ты теперь и не эсер?

— Я Епифанов, Катя. Как был рабочим человеком, так им и остался.

Прошло еще два дня. И вечером стук не в стену, а в потолок. И не стук — грохот!

Кате показалось, что потолок рухнет, кто-то с чрезвычайной быстротой и силой выбивал ножкой табурета слова. Она ничего не могла понять.

Воспользовавшись паузой, простучала:

— Епифанов, ты?

— Тра-ляля, тра-ляля, — отвечал потолок. — Ура! Ура! Ты будешь жить, ты будешь жить!..

Пауза. И после паузы серьезным ровным стуком:

— На вечерней поверке помощник надзирателя сказал: смертная казнь заменена тебе каторгой.

В первую минуту Катя даже не обрадовалась. Не потому, что опасалась, а вдруг помощник надзирателя ошибся, — в таких вопросах надзиратели не ошибались; она просто равнодушно подумала: значит, устыдились вешать молодую женщину, нет, не устыдились — испугались!

— А ты? — спросила она.

Потолок молчал.

Она легла на койку, стараясь разобраться в переживаниях. Итак, она будет жить. Завтра, послезавтра, всегда будет видеть солнце, увидит, как зазеленеют деревья, полетят на север птицы, полные сладкой весенней тревоги. Она будет жить, жить много, долго!..

И, думая так, она не испытывала особенной радости. Почему? Неужели она примирилась со смертью, согласилась на казнь?

Постепенно она поняла: это оттого, что, думая о смерти, она думала, в сущности, о жизни. Смерть представлялась ей не как мрак и ничто, а как бесконечное продолжение последних, безмерно ярких мгновений жизни.

Она лежала, закинув руки за голову, вытянувшись и вся притихнув.

Через несколько дней ее вызвали в контору. Сняли тюремное платье, дали толстую суконную юбку, кафтан, баранью шубу.

На дворе собралось сорок каторжных, тут же стояли телеги для вещей. Вслед за вещами старались взобраться на телеги и каторжные.

— Куда лезешь?

Взмахи прикладами, удары, ругань.

Один из надзирателей узнал Катю, совершенно преображенную костюмом;

— Вы, как политическая, можете требовать для себя подводы!..

Катя отрицательно покачала головой. Она ничего не хотела требовать, она вдыхала всей грудью морозный воздух и смотрела по сторонам. Иней на деревьях, на крышах домов снежные шапки. Когда-то в бессрочную каторгу уходил Грифцов. Но вырвался же он с каторги! И она вырвется!

Телеги тронулись. Лязг кандалов, скрип и стук колес, топот конвойных…

Поезд с запасными несся вперед. Изредка встречались паровозы, выполнявшие особые поручения стачечного комитета; изредка пролетали дрезины; на станциях стояли скованные забастовкой пассажирские и товарные составы.

Рядом с Ниной на верхних нарах ехали Логунов, Неведомский и Хвостов. Старостой вагона выбрали Емельянова, — он следил за тем, чтобы печка была истоплена, и обед был сытный, и чай вовремя. На больших остановках Хвостов и капитан Неведомский наведывались к телеграфистам за новостями.

Все чаще Нина слышала имя Ленина. Теперь, когда революция была в разгаре, мысли Неведомского и Хвостова постоянно обращались к тому, кто был ее вождем.

— Чем меня еще удивлял Ленин… — говорил Хвостов. — Человек, много думающий, обычно предпочитает высказываться письменно, беседовать он не любит. А Ленин… Только задай ему вопрос — сейчас же подробнейший ответ. Всю жизнь неустанно работает этот человек и словом и пером.

Как-то вечером поезд медленно подымался к перевалу. Нина стояла на коленях у окошка; широкие, просторные горы приближались к железнодорожному полотну, черные осенние реки струились по долинам, подкатывались к поезду, и он проносился над ними по звонким железным мостам. Еще не со всех деревьев облетели листы. Иной раз в чаще темнела медь дубов, иной раз, точно праздник, в зелени хвои пламенела ветка клена. Нина смотрела в окошко и слушала разговор.

— Насчет оружия, Николай Александрович, будь спокоен, — говорил Хвостов. — Я позаботился и, надо сказать, взял сверх комплекта. Сорок новехоньких винтовочек!

— Молодец! — обронил Неведомский.

На одной из станций недалеко от Урала вагон разыскали представители местного революционного комитета и вызвали Неведомского. Они долго стояли у фонарного столба, потом Неведомский вернулся в вагон и сказал:

— Ну, товарищи, остаюсь, не доеду с вами до Питера.

Он собрался в несколько минут, обнял Логунова, пожал остальным руки и соскочил на платформу.

Поезд тронулся, блеснули очки в беленькой оправе и синие широко раскрытые глаза капитана.

Чем ближе к столице, тем больше попадалось мертвых, неподвижных составов и пассажиров, слонявшихся по станционным платформам и привокзальным базарам.

В Твери попрощались с Емельяновым.

Уж за два дня до Твери Емельянов стал задумчив, молчалив и часто вздыхал.

— Беспокоишься, как там у тебя в Сенцах? — спросил Логунов.

— Беспокоюсь, между прочим, не об этом, ваше благородие! Войну вместе провоевали, а теперь Емельянов в одну сторону, а командир роты поручик Логунов — в другую. Письма-то, ваше благородие, будешь мне писать?

— Жди от нас писем по тому адресу, по которому мы условились, — сказал Хвостов.

Поезд в Твери стоял больше часа. Емельянова провожали за вокзал на площадь и долго смотрели, как уходил он в легкое морозное утро, в сверкающую снежную даль между низкими домиками.

В Бологом узнали, что стачка закончилась.

Хвостов, принесший это известие, сообщил:

— Забастовку решили прекратить, чтобы совершеннее организоваться, собрать необходимые средства, вооружить пролетариат и продолжать борьбу. Таково решение Петербургского и Московского Советов рабочих депутатов.

Большой эшелон с запасными, вышедший из Харбина, после Урала стал таять, к Петербургу подошел всего один вагон.

Оружие, запакованное как простой багаж, Хвостов и Логунов оставили у железнодорожников на товарной станции.

Извозчик повез поручика и Нину по Невскому. На Невском было пустынно. Конные жандармы и казаки рысью разъезжали от вокзала до Адмиралтейства, врывались на тротуары и нагайками избивали редких прохожих.

Зрелище это было до того неправдоподобно, что Нина схватила Николая за руку и спрашивала его:

— Ты видишь, ты видишь? Что это?

Логунов молчал. Извозчик, опасливо поглядывая по сторонам, торопил коня.

На второй день после приезда Логунов повенчался с Ниной. Венчались в церковке Мальтийского ордена, в густом саду, на берегу Большой Невки.

Своим родителям Нина написала большое письмо. Да, случилось так, что с войны она вернулась не во Владивосток, в родной дом, а уехала в Петербург.

Да, она не отложила свадьбы, на свадьбе ее не будет ни отца, ни матери. Но ведь события в стране очень серьезны, и именно сейчас она должна назвать себя женой человека, которого избрала в спутники своей жизни.

Гостей собралось немного. Несколько близких друзей Логуновых, врачей Военно-медицинской академии, Лена Лунина и Хвостов.

Хвостов, как шафер, сидел по правую руку поручика, и тому доставляло огромное удовольствие видеть Хвостова в пиджаке, в крахмальной рубашке и при галстуке.

— Сын выходит в отставку, — говорил профессор. — После такой войны возражать нельзя. А что будет делать — не знаю.

— Учителем буду, папа!

— Вы все на учительстве помешались, вон сестра твоя тоже все учит.