— Та-ак-с… поехали, — решил Куртеев. — У меня, конечно, тебе не ночевать. Раз этот Рекс… Свяжешься — потом не развяжешься… Поедем к одному моему дружку.

— Позвольте, в чем дело? — взяла наконец себя в руки Катя. — Меня сюда привезли…

— Кто-с привезла?

— Сами знаете кто.

— Мы-то знаем. А вы-то знаете? Как ее звать-то величать вашу тетушку?

Катя не знала ни имени, ни отчества Тумановой. Вот как иногда поворачивается жизнь!

— Зачем вам утруждать себя, Семен Семенович; раз вы сомневаетесь, раз вас не устраивает, я уйду!

— Нет, так у нас не полагается. Бросить тебя я не брошу. А препровожу — не бойся — не в полицию, а к своему дружку.

Надела пальто. Куртеев взял ее под руку, вывел на улицу, кликнул извозчика. Опять ехала Катя на извозчике. Если б попался на улице Горшенин или Грифцов!.. А если с извозчика соскочить? На улицах горят фонари, светло, народу много — не убежишь далеко. Никогда она не думала, что в Харбине ждет их такая переделка. Ехали в пролетке, и Куртеев крепко придерживал ее за талию, — должно быть, разгадал ее тайные мысли.

— Тпру! — крикнул он, и китаец-извозчик остановил коня.

Дружок Куртеева квартировал в фанзе. Деревянный некрашеный стол, китайское кресло, русский стул, железная кровать, покрытая солдатским одеялом.

— Митя, выйди на минуту для секрета.

Катя осталась в фанзе; Митя через несколько минут вернулся. Куртеева Катя больше не видела.

Сунув руки в карманы, Митя прошелся около своей гостьи. Она, очевидно, ему понравилась, потому что он одобрительно спросил:

— Водки налить?

Катя отрицательно покачала головой.

Стоял перед ней, руки в карманы, подбородок вниз; желтое, опухшее лицо пьяницы.

— Бывший сыщик Толкачев! Бывший! — поднял он указательный палец. — Не пугайтесь и не сомневайтесь: бывший! Советую водочки… отлично успокаивает нервы…

Катя присела на кончик стула. В низкое оконце глядел вечер, изредка гремела по булыжнику подвода, скрипела арба.

— Все честные люди ночуют в гостиницах… а вы у меня. Приветствую… Но постель, как видите, в единственном числе… Что ж, не претендую. Занимайте… Сам буду у ваших ног, как пес.

Выпил водки, на листе газеты лежала мелко нарезанная колбаса, луковка, хлеб… Взял кружок колбасы, колечко луку. Колбасу ел без хлеба.

— Хлеб мешает вкусу… Перебивает. Познаёшь подлинность мяса, когда употребляешь его без хлеба. Животные такожде.

Поев, Толкачев закрыл дверь на ключ и ключ положил в карман.

Долго смотрел на Катю в упор. Потом сел на стул и начал подвигаться к ней со стулом; вплотную придвинулся, колени к коленям. Катя встала и отошла.

Расставив руки, не говоря ни слова, пьяный Толкачев ходил за ней по комнате и пытался ее обнять.

Когда-то в таком положении Катя растерялась и стала добычей зверя. Теперь она холодно и спокойно рассчитывала каждое движение Толкачева. Оценивала силы: если придется драться, кто сильнее.

Ударила Толкачева по рукам. Он с удивлением посмотрел на свои ладони, потряс ими в воздухе и снопа начал ловить Катю.

— Придите в себя, — уговаривала Катя ровным, спокойным голосом.

Она стыдила его, припоминая все доводы морали и церкви… Чудовище! Был бы в ее руках револьвер, всадила бы в это красное лицо пулю… Как смерть ни ненавистна, но, по-видимому, пока в жизни не обойтись без нее.

Прошло два часа, Она сидела на постели, а Толкачев — на полу, пытаясь схватить ее за ноги.

Но водка делала свое: движения его теряли уверенность, взгляд — сознательность. Вместо того чтобы хватать за ноги Катю, он хватал за ножки кровать.

Бой был выигран. Толкачев спал, растянувшись на полу. Когда Катя убедилась, что бывший сыщик спит, она достала из его кармана ключ.

Бежать сейчас в темноту незнакомого города не стоит. Она дождется утра, спокойно выйдет, купит густую вуалетку, а в девять около купеческого клуба «Сунгари» у нее свидание с Антоном Егоровичем.

Положив локоть на железную спинку кровати, она то дремала, то стряхивала с себя дрему и тогда с испугом смотрела на пол, — но Толкачев лежал в той же позе. Чадила на столе керосиновая лампешка. Давно выгорел керосин, красный тусклый глазок фитиля в стекле, но Катя не гасила его: все-таки свет.

Она увидела Грифцова, когда он выходил из переулка. Выглядел он хорошо — конечно, худой, изможденный, измученный, все это оставалось, — но выглядел он хорошо, Катя это сразу отметила.

Пароконный извозчик вез их в Старый Харбин, в китайскую харчевку. Рано утром Грифцов кое с кем встречался, беседовал. Завтрашний отъезд с Михал Михалычем отменяется. Работы здесь невероятное количество! Правда, есть помехи, жандармов многовато, надо сказать — не даром хлеб едят. Вот и вашу личность изволили установить.

— Антон Егорович, этого в нашей жизни не избежать.

— Не согласен! При умной конспирации не только теоретически, но и практически можно избежать.

В харчевке, указанной Михал Михалычем, в маленькой комнатушке, за зальцем, уже завтракали сам Михал Михалыч и Горшенин. Разговор зашел о положении в Харбине.

В Харбин прибывали войска, медленно, но непрерывно: батальон за батальоном.

Слушая товарищей, Катя поняла, что Грифцов уже не чувствует себя беглецом, все помыслы которого сосредоточены на том, чтобы сесть в поезд и оказаться подальше от злосчастных мест. Нет, он чувствовал себя на работе, никуда не торопился и то и дело приговаривал:

— Да, работы здесь, товарищи, непочатый край! Железнодорожники и армия! Вот армия! Михал Михалыч, а?

Михал Михалыч относился к армии осторожно; по его мнению, армия была за девятью замками.

— Но ведь армия это кто? Вооруженный народ?

— Крестьяне! — лаконично отвечал Михал Михалыч.

— Наши союзники — так утверждает Ленин. Солдаты должны знать, что делается в России: восстания крестьян, забастовки, стачки… Все армия должна знать… Иначе как же ты, Михал Михалыч, мыслишь себе революцию? Вот Горшенин привез превосходную листовку Сибирского социал-демократического союза «Ко всем войскам», где излагаются последние революционные события. По тираж листовки мал, надо размножить.

Нет, положительно, Катя — не могла усмотреть на его лице следов измождения. Худой — да! Но совершенно здоровый, веселый, счастливый. Он чувствует себя в Харбине как в любом другом городе, и он прав: где бы ни был революционер, в городе ли, в деревне ли, за ним все равно будет слежка. Надо уметь работать в любой обстановке! И он, Грифцов, уже в бою, он уже дерется!

— Надо, чтобы солдаты знали, зачем их гонят сюда, в Маньчжурию, — говорил Грифцов. — Дело-то ведь идет к войне. Как, Михал Михалыч, ваше маньчжурское мнение?

Михал Михалыч развел руками:

— С одной стороны, японцы не должны посметь, а с другой…

Грифцов засмеялся:

— А с другой — должны? По-моему, посмеют! Вот, Михал Михалыч, что нам с тобой нужно в первую очередь — типографию! Главное наше оружие — слово. Если из уст в уста мы можем говорить сотням, то печатное слово говорит миллионам. Наша первая задача в Харбине: тут, на месте, создать печать.

Михал Михалыч был лыс. У некоторых людей есть привычка потирать лысину, и у Михал Михалыча была эта привычка. Он обеими руками потер лысину; по-видимому, он думал, что не так-то будет легко создать в Харбине подпольную типографию.

Грифцов ночевал у доверенного фирмы «И. Я. Чурин». Спокойно, хорошо и, надо думать, вне подозрений. Катя не хотела рассказывать о своих неудачах, но Грифцов слово за словом вытянул из нее все.

Вытянул и засвистал:

— Вот что, оказывается, случилось с моей невестой! Сейчас же поедем к господину доверенному, вы ляжете спать. И пока вы будете спать, я кое с кем здесь познакомлюсь. Знаете, что еще надо сегодня сделать? Написать о смерти Насти Епифановой. Огненно написать, как того заслуживает эта исключительной моральной силы женщина.

Ушел Михал Михалыч, ушел Леня Горшенин; Грифцов и Катя поехали на извозчике. Фаэтон был удобный, лошаденка невысоконькая, маньчжурская, китаец-извозчик ссутулился на козлах.