— Вот что произошло, — сказал он, передавая приказ командира полка. — Ни у кого из вас своей рукой снять «георгия» я не могу. Вы для меня все герои и все заслужили крест. Решайте сами, кому отдать.

Он оглядел насторожившиеся лица, махнул рукой и пошел в следующую роту.

В ротах решили: отдает крест тот, кто стоял в списке последним. В 1-й роте таким, вначале вычеркнутый Ширинским, был Емельянов.

В лазарете Логунов не сразу увидел Нину.

Прошел низенький доктор с черной лопатообразной бородой, пробежала по двору светловолосая сестра милосердия, мельком взглянула на Логунова и исчезла в палатке. Легкораненые сидели на земле у перевязочной. В соседнем дворе расположился санитарный транспорт, и оттуда через глинобитную стену ветер приносил запах конского пота и навоза.

Нина шла по двору, оправляя прическу, и по медленным ее движениям, по осунувшемуся лицу Логунов понял, как много она работала. Он ее не окликнул, не вскочил, не бросился к ней. Он весь превратился в зрение. Она шла несколько широким для женщины шагом, в светло-серой юбке и такой же блузке, в белом переднике с широким нагрудным красным крестом. Рукава блузки были закатаны по локоть, обнажая круглые, темные от загара руки. От ее похудевшего лица, твердого по-мужски шага, от волос, которые, как только она опустила руки, тут же уронили две пряди, — от всего этого, схваченного хотя и мельком, но жадно, он ощутил прилив гордости и счастья.

Она направлялась в проход между фанзами и вдруг обернулась, краска залила ее лицо… Логунов, не обращая внимания на раненых, с удивлением и осуждением смотревших на него, побежал к ней.

— Я освобожусь только к вечеру, — сказала Нина сдержанно, как говорят с обычными знакомыми.

В первую минуту Логунову показалось, что между ними все кончено, что все случившееся вечером после разгрома японского батальона — каприз, порыв, а сейчас она трезво и равнодушно говорит ему: подождите, я занята!

Но, взглянув в ее глаза, он увидел такой свет, что, весь растворяясь в счастье, приложил пальцы к козырьку:

— Нина Григорьевна, я навещу вас вечером!

Погнал коня галопом. Ветер в лицо был горяч, поля зелены, китайцы, голые до пояса, в конических соломенных шляпах работавшие на полях, подымали головы, с любопытством глядя на всадника.

В роте он узнал новость: 1-му батальону под командой Свистунова приказано присоединиться к отряду генерала Келлера, на которого Куроки обрушивался всеми своими силами.

Батальону придавалась батарея Неведомского. И батарея, и батальон отправлялись через Ляоян, где должны были получить патроны и снаряды не только для себя, но и для дивизии.

Шапкин озабоченно сидел в палатке и смотрел в землю.

— Знаменитый батальон, вот и посылают, — сказал он. — Господи! Жара какая! Не люблю я в простоте своей души жары… — Грязным носовым платком он вытирал лицо и шею.

— Когда выступаем, Василий Васильевич?

— Завтра утром… Хорошо вам, молодым, а вот семейным…

Он вздохнул и снова стал смотреть в землю.

Логунов сел писать письмо в Петербург.

Дома ничего не знают о Нине. Теперь он напишет о ней. Но невозможно плоскими получались все слова:

«Дорогая мама, я полюбил и женюсь…», «Я решил жениться… она согласна…»

Он вымарывал и зачеркивал. Нельзя же писать так о том чрезвычайном, что произошло с ним. Он впервые увидел, до чего невыразителен язык, годный высказывать только грубые, точные вещи. Перечеркнул все, оставил два слова: «Я полюбил». Потом приписал: «Подробности в следующем письме».

Вечером он помчался в лазарет.

Вот уже видны земляные стены деревни, тополя, сосновая роща, красные черепичные крыши фанз. Вот полуголые крестьяне идут с полей с короткими мотыжками в руках в неизменных своих синих штанах. Арбы тянутся с поля. Ослы, впряженные в них, трусят мелким шагом.

Нина стояла в дверях низкой фанзушки с прорванными окнами.

Он хотел взять ее под руку и повести со двора на вечернюю дорогу, над которой уже окрасились в багрянец облака, но Нина отрицательно покачала головой: она не пойдет, она может понадобиться здесь. А кроме того, нехорошо сестре милосердия ходить под руку с офицером. Ведь никто не знает тех чувств, которые связывают их.

Логунов покорился. Они прошли в фанзу, где стояли походные постели сестер. Три чемодана, поставленные друг на друга и накрытые цветной тряпкой, означали туалет.

Он заговорил медленно и торжественно, потому что кроме своего прямого смысла каждое слово имело и тот самый главный смысл, что оно — слово любви.

Он рассказывал о том, как не хотели дать крест Емельянову, припомнив старый его проступок, как все-таки дали и какой конфуз вышел в конце концов с крестами. Он рассказывал о сражениях, в которых участвовал, и о выводах, которые сделал из всего того, что наблюдал. Потом ему захотелось рассказать о сестре Тане. Потом само собой вылилось признание, что радость его жизни будет в том служении народу, какое знали и знают лучшие русские люди.

Говорил он это с восторгом и гордостью, точно он уже и сам многое сделал для народа.

— Помнишь, как ты обижался на меня? — спросила Нина, впервые говоря ему «ты», пугаясь этого слова и удивляясь его чудесной силе приносить счастье.

Она стояла к нему вполоборота, и на фоне закатного неба все в ней было подчеркнуто: и несколько крупные губы, и волосы, убранные над прямым лбом, и круглая крепкая рука на деревянном переплете рамы.

В Ляояне полагали задержаться на день. Батальон и батарея разбили палатки. Задымила кухня. Эшелон с боеприпасами стоял на третьем пути, длинный, внушительный и тихий, как все составы особого назначения.

Неведомский и Свистунов прошли вдоль поезда. Вагонов было много, снарядов и патронов, следовательно, тоже. Офицеры были довольны.

На одной из тормозных площадок сидел в плотной, тяжелой рясе монах. Ему было жарко, и он расстегнул рясу, непристойно обнажив мохнатую грудь.

— По-видимому, миссионер, — сказал Свистунов. — Однако нашим миссионерам далеко до французских и английских. В Тяньцзине был мне знаком иезуит. Отрастил себе рыжую косу, усищи ниже подбородка, надел китайскую кофту, юбку, войлочные туфли и в таком прокитаенном виде обделывал свои делишки. Продувная бестия!

Шапкин с обозом подъехал к самому составу. Свистунов передал ему наряды, и капитаны вернулись в палатку.

В углу, на бурке, полулежал Логунов. Ему хотелось рассказать Неведомскому о своем счастье. Но какими словами рассказать? Он так и не нашел слов родителям для «подробностей в следующем письме».

Вот из палатки он видит ляоянскую площадь, стараниями интендантов превращенную в гигантский провиантский склад. Целые башни из мешков с мукой, крупой, овсом! Вот проехал в таратайке, обгоняя обоз, памятный ему корпусной интендант Иващенко: «Я не способен к полевой службе». Вид у него совсем измученный, должно быть, жара доняла-таки его. Над площадью, складами, над всем городом — чистое небо.

Какая это удивительная сила — чистое небо!.. А рассказать Неведомскому о Нине — никак не расскажешь!

Топорнин лежит у противоположного полотнища и курит. Славный Вася Топорнин! Он любит петь песни о невестах, которые провожают суженых на войну…

Денщик принес кипяток в ведре и полотенца.

— Желающие могут освежиться, — предложил Неведомский.

В эту минуту в палатке появился Шапкин. Расстегнутый китель взмок на его плечах, фуражка съехала на затылок.

— Почему так скоро? — удивился Свистунов.

— Павел Петрович, патронов-то нет!

— Как нет?! А состав?

Шапкин махнул рукой и опустился на бурку.

— Иконы!

— Что иконы? — не понял Неведомский.

— В составе, который пришел со снарядами и патронами, нет ни снарядов, ни патронов. Один иконы.

Минуту Свистунов смотрел в морщинистое, потное, бесконечно удивленное и возмущенное лицо Шапкина и вдруг захохотал.